— Ну и возьми ее себе, если жалко!..
Я откусил. Груша была очень жесткая и совсем без всякого вкуса.
— Я и не знала, что такие бывают, — скривилась Салюте. — У нас в саду все груши сладкие, а эту и не разжуешь.
— Что же мне теперь делать?
— Подумаешь! Возьми нитку и привяжи. Пусть висит, как висела...
— Да ведь видно, что кусали...
— Ну раз так, знаешь что? Выкинь ты ее в речку. Или закопай. Никто не узнает.
— Отец увидит: ветка-то пустая...
— Ну и что! — принцесса дернула плечиком. — Почем я знаю! Воры украли... птицы склевали, да мало ли... Я кататься хочу. Карета подана?
— Подана, подана, — сказал я и подкатил к ней тележку.
Груша была тяжелая, как булыжник. Куда мне ее девать?
5Откуда берутся на поле камни? Никто их не сеет, не приносит — сами вырастают... Откуда на свете горе? Само приходит, без зова.
Не обошло оно стороной и нашу улицу.
Соседи заглядывали к Пятронеле. Кто поесть принесет, кто травки заварит, молоком напоит. Тетя Катре даже привезла лекарство из города — валериановые капли. Но больная только головой качала и все слабела, слабела.
Я тоже ходил к старой сказочнице. Просто так, посидеть, чтобы ей не было одиноко. И мама велела: «Побудь возле нее, сынок, а если что, дай знать».
Если что?
Бабушка Пятронеле почти не разговаривала. Лежала на кровати и смотрела на стену, где висел портрет ее мужа — молодого солдата. Вздыхала. Я сидел рядом и тоже молчал.
— Что это Симонас так долго не идет? Вечереет, а скотина не заперта, — вдруг спросила больная.
Я не знал, что ей ответить. Солнце еще высоко, Симонас еще на лугу, коровы пасутся...
— Ты, Пранукас, встреть мою Пестренькую, ладно? И травы снеси ей...
Я не помнил такого утра или вечера, когда бы Пятронеле не сдавала Симонасу «с рук на руки» Пеструху и не принимала ее. Другие хозяйки только отопрут хлев, выведут корову во двор, а дальше та сама бежит в стадо. Тетенька Пятронеле всегда провожала Пеструху за ворота и смотрела, как Симонас или кто-нибудь из подпасков подводят ее к стаду. Это еще что! Мне довелось слышать, и не раз, как Пятронеле со своей коровой разговаривает, называет ее «моя пестренькая», даже поет ей. И сейчас, больная, Пятронеле больше беспокоилась не о себе, а о своей Пестренькой.
— Что с ним приключилось, с Симонасом... Всегда на закате пригонял, а тут... — опять зашептала больная. — Сколько же это времени будет, детка?
— Вечер еще далеко, бабушка.
— Что же так темно? Тени много...
— Это от солнца, — пробовал я объяснить.
— Мама не говорила: не хуже ли доится Пестренькая?
— Полное ведро дает...
— Добрая у тебя мамка... И папка хороший... Не пришел еще?
— Нет еще, — вздохнул я и вспомнил про грушу.
— И Костас с ним?
— И Костас...
— Знаешь, Пранукас, я тебе сказку расскажу... Жил да был один король. Злой-презлой... А ты вот что, накапай мне из пузырька городских капель... Что-то темно нынче в доме. Или солнце зашло? Где же Симонас, а?
Пятронеле отвернулась и замолчала. Забыла, что собиралась сказку рассказывать. Мне стало страшно.
— Мама! — закричал я и выбежал во двор. — Мама, скорей! Бабушке Пятронеле плохо!
Мама охнула, побежала. А немного погодя в темную хибарку Пятронеле начали сходиться соседи. Качали головами, вздыхали, утирали слезы...
Так и не узнал я, чем кончилась сказка про короля, злого-презлого, самого злющего...
Наконец вернулись отец с Костасом. Мама рада, хлопочет у плиты, слушает, как отец рассказывает про сплав. Не все у них было гладко и удачно. Уже в конце пути настигла их гроза, ветром разметало плоты, еле связали заново... Связать связали, но многих бревен недосчитались. Прибыли на место, а там уже купцы поджидают, бревна пересчитывают. Костас начал было спорить, не хотел платить неустойку за пропавшие бревна. Ну, купцы и взяли его на заметку, сказали отцу, чтобы больше с таким напарником не являлся...
— Зря ты, Костас, погорячился, — вздохнул отец.
— По-твоему, дядя, я им еще и кланяться должен? Мы работаем, днем и ночью на воде, в дождь и в ветер гоним плоты, а они посиживают в теплой конторе, денежки считают. Да еще издеваются.
— Где это ты набрался таких мыслей? — засмеялся отец.
— Университетов не кончал, дядя, сам дошел. Нет на земле справедливости, вот что.
Костас говорил сердито, упрямо мотая головой. «Он вроде Лайсвунаса, про которого рассказывала Пятронеле. Тоже Вольнолюб», — подумал я. Мне нравилось, что у меня такой гордый, такой смелый друг.
— Ну, а вы как жили? Что новенького в деревне? — спросил отец.
Мама вздохнула.
— Пятронеле схоронили, — сказала она.
— Старенькая была, — покачал головой отец. — За домом кто присматривает?
— Родня какая-то объявилась.
— Надо же — родня! — удивился отец. — Пока жива была, маялась одна, никакой родней и не пахло, а как добришко к рукам прибрать, налетело воронье.
Отец разговаривал с мамой, а я подсел к Костасу.
— Ну, что скажешь, дружок?
Я видел: Костасу не терпелось узнать, что ответила Валюся. А я не знал, как ему и сказать...
— Ходил... — начал я.
— А она что? — Костас сдвинул брови.
— Не взяла письма, вот и все, — я вытащил из кармана мятый конверт.
— Ну, бешеная! — усмехнулся Костас. — Сердится... Ясное дело, сердится. За то, что я на танцах другую приглашал. Ничего, позлится — еще красивей станет, еще милей!
— Она еще велела передать тебе, что решетом воду не носят. Так и сказала.
— Прямо так?
— Да. Решетом, говорит, воду не носят.
— Эт-то мы еще посмотрим! — Костас стукнул кулаком по столу. — Ничего, пойду домой, побреюсь, оденусь, гармонь через плечо и — шагом марш в Тутучяй... Ведь сегодня суббота. А я, между прочим, ни петь, ни играть не разучился. Учти, Пранас, девушки веселых любят, ой как любят... А ты-то чего скис? С подружкой поссорился?
— Салюте со мной играет, — ответил я, но про грушу не смог сказать даже Костасу.
— Играет... А все равно не нравишься ты мне, сидит в тебе какой-то червяк. Сидит, а? А тетеньку Пятронеле и мне жалко... Слушай, Пранас, ты зайди ко мне как-нибудь. Скажем, завтра. По-моему, какому-то подсолнуху пора уже голову снять. Как полагаешь?
— Приду, Костас!
— Ух, и гроза была, ну ее к чертям, — поежился Костас. — Темно, как ночью, молнии крест-накрест через все небо, гром прямо над головой, дождище, будто вторая река, тебе хлещет в лицо. Тут не то что бревна, руки-ноги растерять недолго. А этим кровососам пузатым мы еще покажем...
Костас закинул за спину свой мешок и пошел домой. Он и не думал унывать, молодец! И я хотел бы таким быть: так же твердо шагать по берегу, насвистывать песенку. Может, это гармонь помогает ему быть таким веселым?
— Пранас!
Все... Отец увидел, я понял это по его голосу. И стоял он, конечно, там, возле груши.
— Пранас! — сердито позвал он снова. — Иди-ка сюда!
Я поплелся к нему.
— Как же так, Пранас? Где наша груша?
Отец сверлил меня глазами, а я стоял и не знал, что ответить. Ведь я не нарочно...
— Молчишь? Ты сорвал ее или не ты?
— Она совсем невкусная, — вдруг вырвалось у меня. — Жесткая и никакая... Правда!
— Значит, так ты меня ждал! Так выполнял мой наказ... Что ты за человек — потерпеть не можешь, слову своему не хозяин. Даже разговаривать с тобой неохота. Ну тебя, ступай...
— Папа! — жалобно крикнул я и шагнул к нему.
— Иди! Иди, куда хочешь! — отец отвернулся, опустил голову и ушел в глубь сада...
Лучше бы он меня побил, честное слово...
Я сделал в королевстве уборку. Подновил трон — воткнул в спинку новых березовых прутиков, посыпал пол в зале чистым песком. Принцесса пожаловалась, что свита маловата, и я пригласил во дворец двух фрейлин и одного пажа: приволок с берега три валуна и поставил их возле трона. Первую фрейлину я доставил во дворец с большим трудом — такая она была тяжелая. Зато у нее была пышная юбка и тонкая талия — точь-в-точь как в сказках. Она оказалась очень любопытной дамой, — сразу стала вертеться и глазеть по сторонам. Вторая дама была поменьше ростом, зато вся искрилась с головы до ног... Паж был маленький, я ни разу не остановился, пока нес его. На голове у пажа была аккуратная серая шапочка — подарок солнца и дождя...
Я ждал Салюте и старательно наводил порядок в зале.
И вот — шаги. Зашуршали ветки. Я выскочил навстречу принцессе, но так и замер на пороге: принцесса явилась не одна, а со свитой. И этой свитой был Алоизас!
— Вот смехотура! Зачем этот пень? Лошади с телегой — вот это да! — заорал мой недруг. Да так громко, что спугнул голубей, и они улетели.
— Никакой не пень, — пояснила Салюте. — Это дракон, Алоизас. Охраняет дворец. А это карета и наши кони.
— Смех берет — дракон!
— Видишь, Пранас, Алоизас к нам приехал. На целое лето, — весело сказала Салюте.
