Та не знала что и ответить.
— Да ты, Наденька, вполне уверена, что Куницын не солгал? — спросила Бреднева. — Хотя он и городской справочный листок, да ведь никто так и не привирает, как эти листки.
— Нет, он приводил такие подробности, каких не сочинишь.
Воротился Ластов.
— Прошу покорно, — сказал он, растворяя обе половины двери.
— Ну, что, убрали? — входя в кабинет и оглядываясь в нем, говорила Наденька. — Кажется, не совсем-то, — прибавила она, беря со стола женское рукоделье и рассматривая его со всех сторон. — Ничего, работа чистая. Вы сами этим упражняться изволите?
Учитель прикусил язык.
— Н-нет, хозяйка, видно, забыла.
— Хозяйка? Ха! Верю, верю.
— Да, хозяйка. Садитесь, пожалуйста.
Подруги чинно поместились на диване. Ластов взял с письменного стола ящик с сигарами, другой с папиросами и предложил их барышням. Бреднева отказалась, Наденька закурила папиросу.
— Так чем же я восстановил вас против себя, Авдотья Петровна? — начал молодой хозяин, усаживаясь поблизости на стул.
— Ничем, — холодно отвечала ученица. — Кому лучше, как не вам, знать, какие делала я у вас успехи? Не перебивайте! Вас я в этом ничуть не виню; вы были даже примерно снисходительны; но ведь и вы выходили подчас из себя. «Да что это, мол, с вами, Авдотья Петровна? Вы совсем невнимательны». Я невнимательна! Господи! Да слушая вас, я вопьюсь в вас глазами, точно проглотить хочу. Но что толку? Хоть убейте, ни словечка не пойму. Особенно теперь, как принялись за химию; словно туман какой нашел. Помните, например, самое первое — добывание кислорода из перекиси марганца?
— Да чего же проще?
— Вот то-то же! Для вас оно просто, а для меня непроходимые Фермопилы. Я очень хорошо знаю, что при нагревании из трех паев перекиси получается один пай закиси, один окиси и два кислорода. Но как знаю? Как попугай свое: «Попочка, почеши головку. Как собаки лают? Bay, вау!» Я не в состоянии дать себе отчета, почему оно так.
— То есть, почему собаки лают? — сострила Наденька.
— Ну да! Что виновата тут не наша женская умственная слабость, видно уже на Наденьке, которая преодолела же все эти трудности; виновато во всем наше милое воспитание. Я, первая ученица гимназии, не могу понять самых элементарных вещей — хорошо, значит, развивали! Начинать же опять с азов у меня не хватает духу; приходится окончательно отказаться от научного поприща. Ведь вы знаете, что мне и в купеческой конторе дали абшид?
— Вот как?
— Да и формальный, что называется: mit gross Scandal [43]. В годовых итогах оказались недочеты в несколько тысяч. Распекли меня, конечно, на чем свет стоит, со стыда и сраму я готова была сквозь пол провалиться. За полмесяца имела еще жалованье получить, да уж ни за что не покажу глаз.
— Что ж вы намерены теперь делать?
— Да предаться практической деятельности. Я займусь английскими переводами, которые вы мне выхлопотали; дают мне по двадцати рублей за печатный лист; считая в неделю по одному листу, в месяц это составит восемьдесят целковых; заживем на славу! Маменька-то моя как довольна!
— А что ж ты не скажешь ничего про свою ассоциацию? — заметила Наденька. — Ведь она пошла в ход, там нечего уже секретничать.
— Как? — спросил Ластов. — Вы участвуете и в ассоциации? Я слышал, что здесь заводится социальная переплетная. Так, может быть, в ней?
— Нет, — отвечала Бреднева, — то предприятие частное, не приносящее очевидной пользы человечеству, да и исключительно механическое. Мое же самое гуманное и притом начатое по моей же альтернативе!
— Инициативе, хотите вы сказать?
— Ну да… Я основываю библиотеку на акциях. Уроками музыки сколотила я рубликов пятьдесят; пять человек товарищей брата также внесли каждый — кто пятнадцать, кто двадцать рублей; Наденька будет ежемесячно отдавать нам половину своих карманных денег — пятнадцать рублей… Мы уже завели два шкафа и целый ворох книг.
— А где она будет у вас, эта библиотека?
— Да в нашем же доме, как раз под нашей квартирой. Отдельная, знаете, большая комната. Мы дали и задаток.
— Но приняли ли вы в расчет, что библиотека будет слишком отдалена от центра города, чтобы привлекать посетителей?
— В том-то и штука, Лев Ильич, что она будет не обыкновенная библиотека, а народная, для бедного рабочего класса, проживающего именно в наших краях. В этом-то и вся польза ее. Пролетарии наши не в состоянии абонироваться у Вольфа, Исакова или выписывать газеты, журналы. А тут, за плату какой-нибудь копейки в день, они будут иметь возможность читать сколько душе угодно. Разве не выгодно?
— Да вам-то будет ли выгодно?
— Ха! Я не гонюсь за выгодой, окупились бы только книги. Переводами я буду зарабатывать сумму, совершенно достаточную для нашего пропитания. Ах, Лев Ильич, если б вы знали, как я довольна! — воскликнула новая социалистка, и апатичные черты ее оживились, зарумянились. — Наконец-то я буду приносить пользу. Целый квартал, более — все окружные кварталы будут просвещаться, благодаря мне! Только и мерещится мне теперь одно: как я весь день свой буду проводить в читальне и в ожидании посетителей заниматься переводами. Дождаться не могу, когда вывеска будет готова!
— Жаль мне вас разочаровывать, — вздохнул Ластов, — но я сильно сомневаюсь в успехе вашего предприятия. Простолюдин наш не ощущает еще настолько потребности в чтении, чтобы ходить в нарочно строенное для того заведение. Я отсоветовал бы вам.
Бреднева не на шутку рассердилась.
— Так, по-вашему, выбросить шкафы да книги за окошко? Вырвать из сердца с корнем любимую мечту, которую я выхолила, вынянчила, как родное детище? Да что ж мне после того останется? Камень на шею да в море, где поглубже?
Ну, Господь с тобой, мой милый друг!
Я за твой обман не сержуся.
Хоть и женишься — раскаешься,
Ко мне, может быть, воротишься.
Л. Кольцов
Наденька, тем временем внимательно осматривавшая кабинет, внезапно встала и, не говоря ни слова, быстро направилась к спальне. Ластов вскочил со стула и загородил ей дорогу.
— Куда вы, Надежда Николаевна?
— Меня очень интересует ваша квартира, и я хочу обревизовать ее.
— Нет, извините, там моя спальня…
— Ну, так что ж?
— Девицам не годится входить в спальню молодого человека.
— Скажите, пожалуйста! А той целомудренной Диане, что уже спрятана у вас там, годилось войти?
Кровь хлынула в голову Ластова.
— Тише! Прошу вас. Пожалуй, расслышит.
— Ага! Признались. Я этого только и добивалась. Можете успокоиться.
Студентка воротилась на прежнее место.
— Помните ли вы, Лев Ильич, как, будучи в последний раз у нас, вы ратовали за святость брачных уз?
— Ну-с?
— А что сказать про проповедника, который не держится собственных правил?
— Я, кажется, ни одним поступком не изменил до сих пор своим принципам.
— Да? Ну, а если эта… женщина надоест вам, вы ведь воспользуетесь первым случаем, чтобы отделаться от нее?
Ластову разговор был заметно неприятен. Нетерпеливо потопывая ногою, он с суровостью посмотрел на говорящую.
— Вы ошибаетесь, — сказал он, — я никогда не расстанусь с нею.
— Что такое? — болезненно усмехнулась Наденька. — Вы хотите весь век свой сгубить на невоспитанную, необразованную горничную?!
— Люби кататься, люби и саночки возить, — иронически пояснила Бреднева,
— Именно, — подтвердил учитель. — Но вы, Надежда Николаевна, назвали ее невоспитанной, необразованной горничной. Горничной была она — против этого, конечно, слова нельзя сказать, хотя я и не вижу еще ничего предосудительного, бесчестного в профессии горничной. По-моему, она даже куда почетнее профессии большей части наших русских барышень — профессии дармоедок. Что же до воспитанности, до образования особы, о которой у нас идет речь, то я могу сказать только одно: что дай Бог, чтобы все вы, наши «воспитанные», «образованные» девицы, были на столько же развиты и умственно и душевно, имели столько же женского такта, как она — «простая горничная».
Нечего говорить, что после таких любезностей со стороны хозяина, подруги наши недолго усидели у него.
— Я и забыла, — сказала, приподнимаясь, Наденька, — что сегодня сходка у Чекмарева. Ты, Дуня, остаешься? Ведь ты уже не ездишь на сходки?
— Не езжу, но это, во всяком случае, не резон мне оставаться! Извините, Лев Ильич, что обеспокоили.
— Сделайте одолжение.
Он обождал, пока барышни накинули на себя в прихожей мантильи и, увидев, что ни одна из них не протягивает ему на прощанье руки, с холодною формальностью раскланялся с ними.
Когда он затем входил назад в кабинет, навстречу ему бросилась Мари и со слезами обвила его руками.
