Дело в том, что дядя рассказывал, будто марсиане вовсе не люди, как мы, а эдакие студенистые, как медузы, существа, и что они сильные, только пока сидят в своих аппаратах. А вообще-то хилые и нежизнеспособные. Любопытно, откуда он это знает.
Я хотел сказать тому парню, что гостей с чужой планеты так не встречают. Ему-то самому понравится, если его, когда он прилетит на Марс, тамошние жители возьмут да и прихлопнут! От него бы, правда, осталось не мокрое место, а жирное пятно. А кроме того, такая встреча не принесет пользы не только ему, но и всему земному шару. Что тогда?
Пока я об этом размышлял, разговор начал крутиться вокруг того небесного тела, что приближается к нам из космоса и посылает загадочные радиосигналы.
— Его полет продлится десятки, если не сотни лет. И даже если потом оно столкнется с Землей, мы можем не волноваться, ведь в воздух взлетят лишь наши сгнившие косточки! — засмеялся дядя.
И сразу всех перестало интересовать загадочное небесное тело. Но только не меня! Я — молодое поколение и хочу знать, что меня ожидает в будущем.
А женщины между тем вернулись к убийствам. Сначала они жалели жертвы, а потом стали еще больше жалеть убийц.
— Бедные, бедные… — чуть не плакала тетя Смржова. — На какой-то момент у них происходит помутнение рассудка, и они не ведают, что творят, а потом им приходится расплачиваться за это всю свою жизнь!
Я вышел. Вот еще, слушать всякую чепуху! В кухне было слышно, как дядя говорил нежным голосом:
— Вас должны были бы назначить судьей, пани Геленка, — убийцы оценили бы ваше доброе сердце и мягкие приговоры. Но если б вы хоть кому-нибудь дали год условно, то все преступники объединились бы и по знакомству эдак галантно взяли и придушили вас.
Ха-ха-ха! Ну и штучка мой дядя! Я вышел на улицу и тут же чихнул, потому что солнце защекотало у меня в носу.
Здесь наверху, у Партизанской хаты, воздух почти такой же сырой, как у нас в погребе, — конечно, не совсем, но почти. Наверное, потому, что эта турбаза вся сложена из камня и прижата одной стороной к горе так, что человек прямо со склона попадает на ее крышу. Зимой здесь у лыжников никогда не просыхают ботинки, а все сухое становится влажным от каменных стен.
Но зато когда во время Словацкого восстания немцы заминировали этот дом, он даже с места не сдвинулся, только от одного угла отскочили три гранитных обломка.
Вот так!
Перед домом, в шезлонгах, загорали пять человек. Одеты они были по-зимнему, потому что здесь никогда не бывает жарко. Я отправился искать Ливу. С тех пор как мы пришли, она еще не показывалась. И к обеду не явилась. Спорим, что она нас видела и именно потому прячется. Она настоящая дикарка. Дома совсем не помогает, иногда по целым дням где-то шатается. Да к тому же она младше меня.
Я забрался на крышу и прислонился к трубе. Труба была каменная, высотой с меня и совсем холодная, но от ветра укрывает хорошо.
Вид отсюда классный. Я видел город в голубой дымке — наверное, это Брезно. Видел я и Ливу, как она что-то старательно делает на неровной площадке под крутой скалистой стеной. Я бегом пустился к ней. Я знаю, что под стеной есть такая пещерка и в ней Лива устроила себе комнату.
— Обедать будешь? — глянула она на меня, и я прижался к скале, чтобы как-то удержаться на ногах, если ей вздумается меня толкнуть. Глаза у Ливы зеленые и почти совсем скрыты темными ресницами. А волосы какие-то пегие, выгоревшие на солнце. — Ну, будешь или не будешь? — ткнула она меня палкой. Это, наверное, была поварешка.
Возле пещеры сидела старая Ливина кукла, а перед куклой стояла нормальная тарелка, полная засохших кусков пирога. Настоящих.
— Я уже обедал, — испугался я и быстро добавил: — Но от полдника не откажусь.
Я не думал, что у нее есть вода. Вода здесь дефицит.
— Ну заходи внутрь. — Лива вылезла из пещеры, потому что вдвоем в ней не уместиться.
И когда я, наклонив голову, уже сидел на кушетке из серого мха, она поклонилась и сказала:
— Добро пожаловать!
В чашку с отбитой ручкой Лива насыпала щепотку какао и столько же сахару, залила все это водой из бутылки, размешала палочкой и снова поклонилась:
— Приятного аппетита.
Я отхлебнул какао. Лива осторожно втиснулась в пещеру и села на вторую кушетку из мха. Ее голова и босые ноги высовывались наружу. Она все лето ходит в коротких кожаных штанах и тенниске. Ни ветра, ни холода она не замечает, наверное, потому, что дочерна загорела.
— Почему она сидит снаружи? — указал я на куклу. — Пусть тоже идет внутрь.
— Она не может, — ответила Лива, — иначе у нее растащат бриллианты.
— Ага! — Я выглянул наружу: не увижу ли чего, похожего на бриллианты.
Кукла пристально смотрела на равнину, где, словно застывшие волны, зеленели поросшие брусничником кочки. Брусники еще не было, и не видно было ничего, что бы блестело.
— А где же бриллианты? — вылез я из пещеры.
— Сейчас в земле. — Лива вылезла. — Вон ты видишь ладошки?
Действительно! Вся брусничная поляна была покрыта тонкими лапками паутины. Они напоминали ладони. Вырастая словно из земли, они, слегка раскрывшись, цеплялись за ветки брусничника. Их было очень много. Может быть, даже миллион. Миллион карликовых ладошек! Такого я еще в жизни не видел. Но мне хотелось увидать бриллианты сейчас же.
— Сейчас они не появятся, — сказала Лива. — Только ночью. Утром их тоже можно увидеть. Лежат по три-четыре в каждой ладошке. Но когда начинает припекать солнце, они исчезают.
— Чтобы солнце не ослепло от их блеска?
— Еще чего! Чтобы их не увидали люди из долины. Если бы брезняне увидели блеск бриллиантов, они пришли бы и собрали их в мешок. Поэтому днем бриллианты прячутся в земле.
Я считаю неправильным, чтобы все это богатство принадлежало глупой, неживой кукле.
— А почему бы и нет? — накинулась на меня Лива. — Они были моими, и я их подарила кукле. Не желаю сидеть здесь и целыми ночами сторожить их!
Ну, это уж факт!
Потом мы соорудили кукле палатку из полотенца, чтобы она не торчала просто так, под открытым небом. (Лива принесла полотенце из общежития.)
— Тебя ищут, — сказала она, когда палатка была готова.
Пускай себе ищут, я еще немного посижу с Ливой в пещере.
Она наигрывала на маленькой губной гармонике, а я ей заказывал песни, и получилось что-то вроде концерта по заявкам. Лива исполнила «Черную бороду» и «Аккорды в огне». Про то, как кто-то сидит ночью совсем один и играет на банджо. Нам нравилось, что в этой песне весь дом спит, а банджо играет для сосен и серых утесов. Если бы у нас перед пещерой горел костер, то и мы бы запели: «Я бросаю аккорды в ого-о-онь…»
Эти новые песни мы знаем оба — Лива и я. Когда папа покупает в Штявнице пластинки, он берет сразу по две: для нас и для Смржовых. Поэтому мы оба их знаем наизусть.
Петь приходилось мне одному, потому что Лива играла на гармонике. Если мне уж приходится петь, то я пою низким голосом. И только когда Лива без моей заявки завела: «Когда мне пойдет семнадцатый год — время мое придет…» — я нарочно затянул тоненьким, девчоночьим голоском. Мне безразлично, пою я низким голосом или высоким. Я только средним не могу. Когда я пропищал: «Я еще девчонка маленька-а-я…» — Лива прыснула со смеху и не смогла больше играть. На этом концерт окончился.
Со скалы над нами кто-то протянул елейным голоском, совсем как подхалимка лисичка:
— Эге! Что это за красивые ножки там виднеются?
— Какой-то болван тащится, — сказал я. Не потому, что у Ливы некрасивые ноги (я заметил, что в общем-то Лива довольно красивая, хотя и моложе меня), а потому, что такую глупость может сказать только идиот.
— Почему болван? — оскорбилась Лива. Она вытянула шею, чтобы увидеть, что там делается наверху и кто там топчется.
— Не смей его звать! — стукнул я кулаком по лишайнику.
— Это еще почему? — протянула Лива.
Я услышал, как этот тип спускается вниз по каменной стене. Ему даже обойти ее вокруг не хотелось, так он торопился. Мы сидели в пещере. Через минуту перед самым нашим носом уже закачались башмаки на каучуке. Выше них были толстые белые носки, а еще выше — тонкие голые ноги. Я взглянул на Ливу. Она вся поджалась, словно рысь. Ноги всё болтались в воздухе, ища точку опоры. Вдруг Лива выгнулась, ухватилась за одну из ног и, повиснув всем своим весом, сдернула этого болвана со стены вниз. Он шмякнулся у входа в пещеру, как лягушка. И куртка у него была, кстати, зеленая. Мы захохотали как ненормальные и помчались через алмазное поле прочь. Парень ругался, выкрикивал нам вслед какие-то гнусности, но от нас и след простыл.
Ох, и хитра же эта Лива! Я так и не понял, хотела она или не хотела, чтобы этот парень спустился к ней.
Ну и задал бы мне отец перцу, если б я позволил себе что-нибудь подобное с нашими туристами! Когда мы остановились передохнуть, то увидали Ливину маму — она шла к нам.
