Ознакомительная версия.
Но на сей раз он не бранился, хотя нога болела сильнее обыкновенного. Ему хотелось подвергнуть внука испытанию. Он медленно встал и положил руку на его плечо. Цедрик осторожно сделал шаг вперед и зорко следил за движениями больной ноги подагрика.
— Обопритесь сильнее на меня, — сказал он с ободряющей ласковостью, — я пойду тихонько…
Старик хотел испытать характер мальчика и нарочно налегал больше на его плечо, чем на палку. После нескольких шагов сердце у маленького лорда сильно застучало и яркая краска залила его личико, но он, помня о силе своих мускулов и похвалу Дика, крепился и говорил:
— Не бойтесь… Я справлюсь… если… если еще не очень далеко.
До столовой было действительно не очень далеко, но когда они добрались до кресла на конце обеденного стола, Цедрику показалось, что они шли целую вечность.
С каждым шагом он чувствовал на плече все бо́льшую тяжесть, его лицо становилось все краснее и разгоряченнее, а дыхание — короче. Но он и не думал сдаваться. Он напрягал свои детские мускулы, прямо держал голову и даже подбадривал прихрамывавшего графа.
— Наверное, нога причиняет вам сильную боль, когда вы становитесь на нее? — спрашивал он. — Пробовали ли вы ставить ее в горячую воду с горчицей? Мистер Гоббс всегда так делает, когда у него болит нога. Говорят также, что арника хорошее средство.
Огромная собака тихо ступала за ними. Шествие замыкал лакей; лицо его не раз выражало изумление, когда он взглядывал на маленькую фигурку, напрягавшую все свои силы и с такой готовностью подставлявшую свое плечо. Граф тоже не без удовольствия взглядывал сверху на раскрасневшееся личико.
Когда они вошли в столовую, Цедрик увидел, что это огромная, богато отделанная комната. Лакей, стоявший у стола за креслом графа, сурово глядел прямо перед собой.
Наконец они добрались до кресла. С плеча Цедрика была снята давившая его рука; графа удобно усадили.
Цедрик вынул из кармана красный платок Дика и вытер им свой вспотевший лоб.
— Жарко здесь, не правда ли? — сказал он. — Вам, вероятно, требуется тепло из-за вашей больной ноги, но мне кажется, что тут немножко жарко.
Его деликатная внимательность к родственнику не позволяла ему критиковать ни одну подробность его домашней обстановки.
— Это потому, что ты изрядно потрудился, — произнес граф.
— О нет, мне почти не было трудно. Я только немного вспотел… Впрочем, летом всегда жарко… — И он снова отер лицо красным платком.
Его кресло за столом стояло как раз напротив деда. Оно было слишком высоко, не по его росту, и вообще все: и большие комнаты с высокими потолками, и огромная собака, и лакей, и сам граф — было таких размеров, что мальчик должен был чувствовать себя здесь совсем крошечным. Это, однако, не смущало его. Он никогда не считал себя очень большим или значительным и готов был приспособиться к этой обстановке, делавшей его едва заметным.
Пожалуй, он никогда не выглядел таким крошечным, как теперь, сидя на высоком кресле в конце стола.
Несмотря на свое полное одиночество, граф жил роскошно. Он любил покушать: обеды и сервировка стола отличались всегда парадностью. Цедрик смотрел на деда из-за великолепных хрустальных бокалов и ваз, которые повергали его в неописуемое изумление. Всякий посторонний зритель непременно улыбнулся бы при виде сурового старого джентльмена, огромной комнаты, рослых ливрейных лакеев, зажженных канделябров, блестящего серебра и наряду со всем этим крошечного мальчика, сидевшего напротив своего деда. Граф был вообще очень требователен насчет еды, и бедному повару приходилось иногда переживать неприятные минуты, в особенности когда случалось, что его сиятельство нехорошо себя чувствовал или не имел аппетита. На сей раз он ел с большим, чем обыкновенно, аппетитом, может быть, потому, что думал о другом, а не о вкусовых качествах закусок или соусов — внук наводил его на размышления. Он сам говорил мало, стараясь, чтобы мальчик не умолкал. Он никогда не представлял себе, что разговор маленького ребенка может заинтересовать его, а между тем с удовольствием прислушивался к его болтовне; вспоминая, как он постарался, чтобы плечо внука почувствовало всю тяжесть его тела, желая испытать таким образом силу воли и выносливость мальчика, он радовался, что его внук не оплошал и, по-видимому, ни на секунду не подумал бросить дело на полдороге.
— Вы не всегда носите вашу графскую корону? — почтительно спросил Цедрик.
— Нет, — ответил граф со своей угрюмой улыбкой. — Она мне не к лицу.
— А вот мистер Гоббс говорил, будто графы всегда носят, — сказал Цедрик. — Впрочем, когда он хорошенько подумал, он решил, что иногда они ее снимают, если надо надеть шляпу.
— Да, я ее иной раз снимаю, — подтвердил граф.
При этих словах один из прислуживавших лакеев повернул голову и почему-то закашлялся, прикрывши рот рукой.
Цедрик первый кончил обед и, откинувшись на спинку стула, принялся осматривать комнату.
— Вы должны гордиться вашим домом, — сказал он. — Это великолепный дом. Я никогда не видал ничего подобного! Конечно, мне всего семь лет, и я вообще мало что видел…
— Ты думаешь, я должен гордиться своим домом?
— Конечно, всякий гордился бы, я бы тоже гордился им, если бы он был моим! Все здесь так прекрасно! Какой парк, какие деревья! Как шумят листья!
Он замолчал на минуту и задумчиво добавил:
— Но не слишком ли он велик для двоих?
— Да, он достаточно велик для двоих. Разве ты находишь, что он слишком велик?
Маленький лорд с минуту колебался.
— Нет, — сказал он наконец, — но я только подумал, что если бы здесь жили два человека, которые не были бы друзьями, то иной раз они чувствовали бы себя одинокими.
— А как ты думаешь, стану я твоим другом?
— Да, я думаю, что станете. Мы с мистером Гоббсом были большими друзьями. Я его любил больше всех, за исключением Милочки.
Брови старого графа сдвинулись.
— Кто это Милочка?
— Это моя мама, — ответил лорд Фаунтлерой тихим, совсем тихим голосом.
Возможно, он устал, ибо приблизилось время, когда он обычно ложился спать; возможно, его утомили волнения последних дней, возможно, усталость и мысль о том, что сегодня он будет спать не у себя дома, вдали от любящих глаз своего «лучшего друга», заставили его смутно почувствовать одиночество. Он и его молодая мать всегда были «лучшими друзьями». Он не мог не думать о ней, и чем больше он о ней думал, тем меньше хотелось ему разговаривать.
И когда кончили обедать, граф заметил, что лицо мальчика затуманилось, хотя он все-таки бодрился и опять, как прежде, подставил свое плечо деду, когда они возвращались в библиотеку. Но на этот раз граф гораздо легче опирался на него.
По уходе лакея Цедрик уселся на пол на ковер около Дугала и начал молча теребить уши дога и смотреть в огонь.
Граф не спускал с него глаз. Лицо мальчика было серьезно и задумчиво, и он раза два тихо вздохнул.
— Фаунтлерой, о чем ты думаешь? — спросил, наконец, граф.
Фаунтлерой мужественно постарался улыбнуться.
— Я думал о Милочке, — сказал он, — и… и я думаю, я лучше встану и похожу по комнате.
Он действительно встал, засунул руки в карманы и начал ходить взад и вперед по комнате. Глаза его блестели, губы были сжаты, но он высоко держал голову и ходил твердыми шагами. Дугал долго следил за ним глазами, потом тоже встал и принялся тяжело ступать за ним следом. Фаунтлерой вынул одну руку из кармана и положил ее на голову дога.
— Какой умный дог! Он мой друг. Он понимает меня!
— А что ты чувствуешь? — спросил граф. Он с волнением смотрел, как ребенок борется с впервые испытанной им тоскою по дому, и ему нравилось, что он так храбро старается пересилить себя. Его радовало это детское мужество. — Иди-ка сюда, — сказал он.
Фаунтлерой подошел.
— Я никогда не отлучался из дому, — проговорил он тихо, с грустным взглядом своих темных глаз. — Всякому непривычно чувствовать себя ночью в чужом замке, а не у себя дома. Но Милочка не очень далеко от меня. Она велела не забывать этого… и притом мне уже семь лет… и я могу смотреть на ее портрет, который она мне дала. — Он сунул руку в карман и вынул маленький фиолетовый бархатный футляр.
— Вот он, — сказал Цедрик. — Видите, надо нажать пружину, крышка открывается, и она здесь внутри. — Он подошел вплотную к графу и, опершись о ручку его кресла, с детской доверчивостью склонился к нему. — Вот она, — произнес он, открыв футляр и с улыбкой глядя на портрет.
Старик сдвинул брови. Он не хотел смотреть, но все-таки невольно взглянул на портрет: на него глядело прелестное, юное личико, до того похожее на мальчика, стоявшего рядом с ним, что граф вздрогнул.
— Ты ее очень любишь? — спросил он.
— Да, очень, — признался мальчик. — Видите ли, мистер Гоббс — мой большой друг. Дик, Бриджет, Мэри и Микель тоже мои друзья, но Милочка — Милочка самый близкий мой друг. Мы всегда все рассказываем друг другу. Мой папа оставил ее мне, чтобы я о ней заботился, и когда я стану большим, я буду работать для нее.
Ознакомительная версия.
