— Садись, мужик, — предложил Митя. — Ну, вырос. Будто за уши тянули!
Незнакомый партизан, достал из полевой сумки пёструю карту.
— Покажи нашу деревню, — весело попросил Митя.
Я легко нашёл кружок, возле которого было голубое пятно — озеро. Тоненькой ниткой вилась по лесу Лученка. А вот и Усадино, хутор Горбов. Даже болотина была обозначена на карте.
— Слушай и запоминай. — Голос незнакомого партизана стал строгим. — Надо сходить сначала в Усадино, а потом в деревню Носова Гора. Вот она, за моховым болотом. В обеих деревнях стоят немецкие кавалеристы. Надо узнать, много ли их, как вооружены.
— У тебя есть дружки в этих деревнях? — спросил вдруг Митя.
— В Усадине есть, в Носовой Горе никого не знаю…
— Зайдёшь вот сюда, от леса. Если остановят, скажешь: «Иду в Усадино». Начнут узнавать подробнее, скажи, что заплутал. Тут у нас заблудиться проще простого.
— В Усадине иди берегом озера, от озера — по тропинке — в середину деревни. Чтобы часовые не увидели. Понятно?
Партизаны ушли, я вновь забрался на печь. Сон не шёл. Я ворочался с боку на бок, даже братишку разбудил.
Едва рассвело, слез с печи, обулся.
— Нельзя так рано, — нахмурилась мать. — Подожди немного.
Мне повезло: усадинские мальчишки играли около озера в лапту.
— Иди к нам, скорей! — позвал знакомый хлопчик.
В руке у него был чёрный мяч, вырезанный из пористой резины. Такую резину добывали из колёс подбитого за озером броневика.
— В лапту не интересно, — сказал я. — Вот бы в прятки… А?
— Народу маловато…
— Айда в деревню, народ будет!
Усадино было забито немцами в голубоватой форме. На улице теснились фургоны, в сараях тесно стояли кони. Почему-то двери сараев были открыты. Через сад тянулся чёрный резиновый кабель. Возле полевой кухни суетился повар с помощником. На крыльце нарядного дома стоял тяжёлый пулемёт. Потом я увидел ещё два таких пулемёта.
В прятки в Усадине играли возле глинобитной постройки. Стена её в первые дни войны была пробита снарядом. Когда водящий бросился за палкой, брошенной изо всех сил в сторону озера, я нырнул в знакомую дыру…
В полутьме я увидел миномётные трубы, зелёные ящики с боеприпасами.
Через полчаса всё было увидено и сосчитано. Я сказал мальчишкам, что надо идти домой, мать велела не задерживаться…
Торопясь в Носову Гору, я и на самом деле заблудился. От страха побежал куда глаза глядят, и вдруг увидел крыши домов. До деревни было не так уж и далеко.
Неожиданно я оказался около дороги. По дороге ехали каратели. В страхе я лёг, затаился в траве. Обоз оказался длинным, я насчитал сорок одну повозку, в каждой повозке сидело по пять-шесть фашистов. И вдруг кто-то из солдат увидел меня. Несколько подвод остановилось. Один из немцев спрыгнул на траву, пошёл ко мне. Если бы я просто шёл, можно было бы отговориться, но я прятался. Оглянулся: совсем рядом заросли ивы. Вскочил, побежал что было мочи. Ещё раз оглянулся: на меня смотрел ствол пулемёта. Пулемётчик лежал рядом с дорогой, целился… Я побежал ещё быстрее. Спине стало вдруг нестерпимо холодно. Очереди не было. Оглянулся в третий раз… Пулемётчик что-то кричал, передёргивая ленту. Видимо, её заклинило. Или пулемётчик пожалел меня. Тот, что шёл ко мне, рвал из кобуры парабеллум. Солдаты торопливо спрыгивали с повозок. Вот и кусты. Выстрел. Пулемётная очередь. Пули секли заросли, косили траву. Я упал, пополз быстро как мог. Едва пулемёт замолчал, вскочил, побежал, заслоняясь от веток…
Посреди деревни меня остановили мальчишки:
— Ты не видел, где это стреляли? Наши? Каратели?
— Не знаю… — Обессиленно присел на откос канавы.
Фашистов в Новой Горе не было.
— Это от вас обоз ехал?
— Убрались, ироды… — ответил мальчишка постарше.
— А-а… — протянул я.
Возле озера меня ждали Митя и тот самый незнакомый партизан. Я бросился к Мите, прижался. Потом рассказал всё без утайки.
— Ничего, — успокоил меня Митя. — Первый блин комом. А узнал всё, что надо. Молодчина!
Дома ни жива ни мертва ждала меня мать. Грустный Серёга вдруг улыбнулся, протянул мне горсть земляники.
— Не бойсь, у меня ещё есть. Страшно много ягод набрал!
Осенью мы запаслись картошкой и овощами, сжали рожь и намололи муки. В лесу щедро уродились грибы и ягоды. Грибы мы солили и сушили, ягоды засыпали в сухие бочонки. Мы с матерью каждый день ставили сети, рыбы попадало всё больше… Не хватало одного: соли.
Мать решила идти в город, выменять соль на продукты. Серёгу оставили у Тимофеевых. В крепкий мешок мать уложила четыре каравая, банку с брусникой и полстину свинины, что соседи дали нам за ведро плотвы. Сверху, на случай обыска, мать насыпала мелкой картошки. Мне досталось нести корзину с куриными яйцами, уложенными на сухой мох и прикрытыми ниткой грибов.
Дорога была неблизкой, люди считали, что до города сорок вёрст. В путь мать взяла немного хлеба и бутыль молока. Из дома вышли на тёмной заре. Трава была холодной от росы, обжигала мои босые ноги. Шли боровинами по тропам и летникам. На полянах стояла некошеная трава — густая, как молодая рожь. В лесах давно никто не охотничал, звери и птицы совсем не боялись нас с матерью. Близко-близко увидел я рябчика, похожего на молодого краснобрового петуха, без конца взлетали тетерева. Косачей было больше, чем ворон.
Вдруг бешено застучали копыта. Я испугался: немецкая кавалерия. Но вместо всадников увидел лосиное стадо. Лоси промчались мимо нас, взрывая мягкую землю.
Шли мы с матерью медленно: слишком тяжёл был груз.
— Обратно будет легче идти, — утешала меня мама. — Соли много не дадут. — И тотчас вздыхала: — Добыть бы ещё спичек и сахарина.
Долго шли полями. Перед вечером увидели в мареве что-то белое, большое. Я догадался, что это и есть город.
Идти в город на ночь глядя мать не решилась. Свернули к небольшой деревне, попросились на ночлег к одинокой женщине.
— Ночуйте, места не жалко. Только утром уйдите пораньше. Облавы бывают.
Хозяйка накормила нас, уложила в свою кровать, а сама устроилась на лавке. Ночью я несколько раз просыпался от страха: снились какие-то люди с оружием.
Утром мы вышли на широкую песчаную дорогу. Мимо нас промчалась легковая машина, потом пошли танки — зелёные и огромные, как холмы. Резал тишину пронзительный скрежет, вился синеватый дым, покачивались тупые стволы. Из открытого люка высунулся танкист, на голове у него белел бинт.
Большак грохотал, ревел, дребезжал, тонул в рыжей пыли. Пахло гарью, резиной, кремнем. Тяжело шли полугусеничные транспортёры, мелькали легковушки с пропусками на ветровом стекле. Колоннами шла пехота. Пехотинец с карабином в руке, хохоча, запустил в нас камнем, попал матери в лицо.
Второй раз в жизни я видел столько боевой техники и солдат. Не верилось, что такая сила не смогла сокрушить партизан, у которых лишь лёгкое оружие. Но всё-таки не сокрушила. Почему — я ещё не понимал…
Дорогой идти было страшно, мы свернули в лес и вскоре вышли к реке. Через реку была переброшена лава. За лавой были немецкие позиции: я увидел траншеи, окопы и орудия. По противоположному берегу ходили патрульные.
— А зачем тут пушки? — спросил я у матери.
— Партизан, видно, боятся. Вот и пулемёты стоят.
Мы перешли лаву. Мать достала из-за пазухи документы, показала подошедшим солдатам полевой жандармерии. Главный из них, с серой жестяной бляхой на груди, заставил мать развязать мешок, заглянул и в мою корзину. Взяв несколько яиц, весело похлопал меня по плечу.
— Гут, мальтшик! Гут!
За рекой на холмах лежал город. В зелени прятались белые дома под оранжевыми черепичными крышами, поднималась в небо колокольня.
Мы шли мимо разбитых машин и танков, печально напоминающих про сорок первый год. В воронках стояла жёлтая от глины вода. Чернели бесчисленные пожарища.
Вышли к железнодорожной станции. На пробитой снарядом водокачке сидела стая ворон. Под откосом лежала перевёрнутая платформа. Мать сказала, что поезда не ходят с тех пор, как пришли немцы. Мы поднялись на насыпь, пошли тоненькой тропкой. Насыпь густо заросла травой, в траве смутно виднелись шпалы и поржавевшие рельсы.
Мать замерла вдруг, схватила меня за руку… По рельсам навстречу нам катились красные вагоны.
— Поезд?.. — удивилась мать.
Но вагоны катились сами по себе: паровоза не было. И тут мы увидели бегущих людей. Через плечо у каждого из них была перекинута лямка, блестели туго натянутые тросы. Люди бежали рядом с вагонами, налегая на лямки. Вагоны раскатывались всё сильнее и сильнее… Пёстрая старая одежда, рваная обувь, белые пятна лиц.
— Пленные, наши… — выдохнула мать.
На крышах вагонов лежали автоматчики, с тормозных площадок смотрели стволы пулемётов. Пленные жадно глотали воздух, бежали из последних сил… Двери вагонов были открыты: все они доверху были загружены кирпичом. Состав двигался бесшумно, топот бегущих людей глушила трава, и всё, что я видел, казалось страшным полночным сном.
