И вспомнил, что ударил Левку Гайзера…
…Окровавленную, располосованную рубаху стащили и отправили отцу прямо на работу. Его же самого обмыли под краном, обмазали йодом, заставили поглядеться в зеркало.
Лицо осталось, не исчезло и было вовсе не плоским, наоборот — дико распухшее, в рыжих пятнах йода, посреди, где раньше находился нос, торчал трупно–синий бесформенный бугор. Он–то и ощущался деревянным.
Мать осмотрела Дюшкин нос, потрогала его холодными, сильными пальцами, больно — искры из глаз! — до хруста нажала, сказала почти равнодушно:
— Срастется. С неделю проходит красавцем.
И ушла в спальню, легла на кровать не раздеваясь. Бабушка Климовна прибрала посуду на столе, повздыхала:
— Ох–хо–хонюшки! Тупой–то серп руку режет пуще острого.
Тоже ушла к себе.
Дюшка остался один на один с отцом. Отец ходил по комнате, попинывал — не сильно, не в сердцах — стулья, яростно ворошил пятерней волосы, не ругался, только время от времени ронял:
— Да… Да…
Короткое и тяжелое — в ответ своим мыслям.
А за окном торчал большой кран, под ним, должно быть, как всегда, суетятся люди — сортируют лес, радуются весне, ходят друг к другу в гости, любят — не любят. Дюшке уже нет среди них места. Римка шарахнулась от него. И он ни за что ни про что ударил Левку Гайзера. И на лице деревянный, мешающий нос, с таким носом нельзя выйти на улицу…
А Левка хочет открыть бесконечность, и, непонятно, почему–то эта бесконечность обещает Левке вторую жизнь. Зачем вторая, когда и одну–то прожить так трудно.
Отец оборвал хождение, взял стул, поставил напротив Дюшки, оседлал его. Лицо отца за этот день опало, стало угловатым, лоб вылез вперед, глаза спрятались, глядят, словно из норы, настороженно, выжидательно, с тревогой, но, кажется, без гнева.
— У нас, Дюшка, на сортировке попадаются эдакие крученые кряжи, которые ни в строительный не занесешь, ни в крепежник, ни в тарник. Их выбрасывают на дрова, но и дрова из них тоже плохие — не колются, намаешься. Дерево как дерево, а ни на что не пригодно…
Дюшка догадывался, куда клонит отец, но молчал.
— Человек, Дюшка, тоже может расти вкривь и вкось, — продолжал отец. — Часто болтается среди людей эдакая нелепость — где ни приткнется, всем мешает, все его отпихнуть стараются. А если упирается, рубят по живому.
У отца и взгляд прочувствованный, и голос сдержанный, по всему видать — собрался с силами, хочет от души объяснить непутевому сыну. От души, без раздражения. Но Дюшке меньше всего нужны такие объяснения. Он и без отца теперь знает, что ненормален, перекручен, трудно жить… Это лучше отца объяснила ему Римка Братенева — шарахнулась в сторону. «Тупой серп руку режет пуще острого».
Отец с досадой заскрипел стулом, подался вперед, заговорил горячее:
— У тебя перед глазами пример есть — Никита Богатов. Перекошенный человек, недоразумение. Сам несчастный, жену несчастной сделал, сына… Таким стать хочешь?
Дюшка наконец разжал губы, спросил:
— Пап, Богатов плохой, ну, а Санька Ераха хороший?
— Я ему о Фоме, он мне о Ереме. При чем тут Санька?
— Я с ним дрался.
— Так за это я должен поносить его? Ну, знаешь!
— Богатов плохой, Санька хороший?
— Да плевать я хотел на твоего Саньку! Мне на тебя не плевать.
— Санька убивать любит… лягуш.
— Лягуш?.. Черт знает что! Да мне–то какое дело до этого?
Действительно, какое кому дело, что Санька убивал лягуш? Почему к нему ненависть? Почему Дюшка так много думает о Саньке? Только о нем. Родился непохожий на других — мучает кошек, бьет лягуш. И не в кошках, не в лягушках дело, а в том, что он любит мучить и убивать.
И это страшное «любит» почему–то никого не пугает. «Да мне–то какое дело до этого»? Никому нет дела до того, что любит Санька. До Богатова есть дело, Богатова осуждают… вместе с Минькой.
И Дюшка, давясь словами, произнес:
— Он и людей бы убивал, если б можно было.
— Ну, знаешь!
— Он зверь, этот Санька, а Богатов не зверь. Что тебе Богатов плохого сделал? За что ты его не любишь? За что? За что–о?!
— Ты что кричишь?
— Боюсь! Боюсь! Вас всех боюсь!
— Эй, что с тобой?
— Никому нет дела до Саньки? Никому! Он вырастет и тебя убьет и меня!..
— Дюшка, опомнись!
— Опомнись ты! Убивать любит, а вам всем хоть бы что! Вам плевать! Живи с ним, люби его! Не хочу! Не хочу! Тебя видеть не хочу!
Дюшка, вскочив на ноги, тряс над головой кулаками, визжал, топал:
— Не хо–чу!..
Отец верхом на стуле замер, глядя снизу в разбитое, перекошенное, страшное лицо сына.
На крик появилась мать, бледная, прямая, решительная, казалось, ставшая выше ростом. Отец повернулся к ней:
— Вера, что с ним?
— Принеси стакан воды.
Дюшка упал ничком на диван и затрясся в рыданиях.
— Что с ним, Вера?
— Обычная истерика. Пройдет.
Мать никогда не теряла головы, и сейчас ее голос был спокоен. Дюшка рыдал: никто его не понимает, никто его не жалеет — даже мать.
Его заставили выпить валерьянки и лечь в кровать. Он лежал и ни о чем не думал. Все кругом стало каким–то далеким и ненужным — Никита Богатов, Санька, Римка, непонимающий отец, Левка Гайзер, которого он ударил… И самый, наверное, ненужный и далекий из всех — он сам, пропащий человек.
Дюшкин кирпич лег на стол директрисы школы Анны Петровны. Рыжий кирпич на зеленом сукне письменного стола…
Анна Петровна появилась в поселке Куделино вместе с новой школой. Казалось, ее где–то специально заготовили — для красивой, сияющей широкими окнами школы молодую, красивую директоршу с пышными волосами, громким, решительным голосом, университетским значком на груди.
С Анной Петровной не так уж трудно встретиться в школьных коридорах, даже на улицах поселка, но в кабинет к ней попадали только в особо важных случаях.
Рыжий кирпич на зеленом сукне — случай особый. Напротив стола разместились учителя и ученики: судьи, свидетели и преступники — Дюшка с Санькой. Даже Колька Лысков был приглашен, даже Минька затаился возле самых дверей на краешке стула.
Раз на столе в центре внимания — кирпич, то само собой вспоминают Дюшку: «Тягунов, Тягунов…» Саньку почти не трогают, он сидит нахохлившись, повесив нос, смотрит в пол, хмурый, обиженный: мол, что приходится терпеть человеку понапрасну.
— Гайзер, ты кому–то говорил, что видел этот кирпич и раньше у Тягунова? — ведет опрос Анна Петровна.
Подымается Левка. У него под левым глазом махровая желтизна — отцветший синяк, сотворенный Дюшкиным кулаком.
Левка отвечает без особого усердия и старается не глядеть в сторону Дюшки:
— Я, собственно, не видел этого кирпича…
— Как так — собственно?
— Я как–то заметил, что у него… Тягунова, толстый портфель, спросил: чем ты его набил? Он ответил — там кирпич.
— И больше ничего не спросил?
— Поинтересовался, конечно, — зачем кирпич? Ответил: мускулы развиваю.
— Давно это было?
— С неделю назад.
— И все это время Тягунов таскал… развивал мускулы?
— В портфель к нему я больше не заглядывал, кирпичом не интересовался.
— Он таскал! Таскал кирпич! Я знаю! Не расставался! — выкрикнул Колька Лысков. Он и здесь, в кабинете директора, вел себя деятельно и радостно, словно ждал интересной драки.
Угнетенно–хмурый Вася–в–кубе подал голос:
— Странно все–таки. Неудобная вещь, даже для драки.
— Как же неудобная? Очень даже удобная! Тяжелая… — охотно отозвался Колька. — Сзади по затылку — тяп, и ваших нет. Кирпичом и быка убить можно.
Анна Петровна грозно покосилась на Кольку, и тот опять же охотно, почти восторженно оправдался:
— Извиняюсь. Я чтоб понятней…
— Тягунов, — спросила Анна Петровна, — скажи, только откровенно: для чего?.. Для чего тебе этот кирпич?
Дюшка долго молчал, наконец выдавил:
— Если Санька вдруг полезет… Для этого.
— И ты бы ударил его… кирпичом?
Врать было бессмысленно, Дюшка признался:
— Полез бы — ударил.
— А ты не подумал, что действительно… таким — быка? Не подумал, что убить им можно человека?
Вася–в–кубе подождал–подождал Дюшкиного ответа и не дождался, с досадой крякнул, а одна из приглашенных на обсуждение учительниц, совсем молодая, преподававшая в школе всего лишь первый год, Зоя Ивановна, выдавила из себя:
— Какой ужас!
Вася–в–кубе решил прийти на помощь.
— Но ведь ты для самозащиты эту штуку таскал? — спросил он.
— Для защиты, — признался Дюшка почти с благодарностью. Он не хотел, чтоб его считали убийцей, даже Санькиным. — На всякий случай, когда Санька полезет..
