вкусно, Хесусо.
Мальчик в это время был на улице, и все же его присутствие все время ощущалось.
Его маленькое острое личико вызывало сейчас у стариков глубокую нежность. Они думали о вещах, которые никогда раньше не вызывали у них интереса. Маленькие башмачки, деревянные лошадки, игрушечные павозки с крошечными оглобельками, кусочки цветного стекла.
Общая тайная радость сблизила их и озарила ясным светом их отношения. Казалось, они только теперь по-настоящему узнали друг друга и стали строить планы на будущее. Даже их имена казались им теперь прекрасными, и они получали удовольствие просто от того, что произносили вслух:
— Усебия…
— Хесусо…
Время перестало быть для них безнадежным ожиданием, оно стало стремительным, как бьющий из-под земли источник.
Когда стол был накрыт, старик поднялся, открыл дверь и позвал мальчика, который, сидя на земле, играл с богомолом:
— Касике, иди есть!
Мальчик не слышал его, потому что был слишком увлечен созерцанием тоненького зеленого тельца, похожего на прожилку листа. Пристально глядя на землю, мальчик воображал, что его богомол — большой и страшный зверь. Насекомое тихонько двигалось, перебирая своими крошечными лапками, и мальчик напевал бесконечную песенку:
Богомольчик, богомол,
Твой домочек очень мал…
Богомол время от времени приподнимал свои передние лапки и смешно ими двигал, словно измеряя пространство вокруг. Песенка сопровождала каждый его новый шажок, и внешний вид насекомого в воображении мальчика постоянно менялся, пока он не приобрел очертания какого-то редкостного зверя.
— Касике, иди есть!
Мальчик обернулся и устало поднялся, «словно «возвращаясь из долгого путешествия в какой-то иной мир.
Вслед за старым Хесусо он вошел в наполненную дымом хижину. Усебия уже расставляла жестяные плошки с побитыми краями, в центре стола высился большой каравай хлеба из кукурузной муки, холодный и грубый.
Хотя обычно Хесусо с утра до вечера бродил по холмам и полям, в этот день он вернулся домой еще до полудня.
Когда он приходил в обычное время, ему было легко повторять обычные жесты и привычные фразы, находить себе место в доме, которое как бы определялось самим часом его появления; но такое раннее возвращение означало решительную перемену во всем течении их жизни, а потому он вошел смущенно, понимая, как должна удивиться Усебия.
Избегая ее взгляда, он направился прямо к гамаку и молча лег в него. Он не удивился, когда она спросила:
— Что, опять лень напала?
Он попытался оправдаться:
— А что там делать на этой жаре?
Голос Усебии смягчился, и она сочувственно продолжала:
— Так нужно дождя! Господи, пошли нам хорошего дождичка!
— Очень жарко, и все небо чистое. Нигде нет ни единой тучки.
— Если бы прошел дождь, то можно было бы пересеять.
— Да, можно бы.
— И денег мы могли бы больше заработать: ведь и в других местах выгорели все посевы.
— Конечно.
— А пройди хоть один дождик — все поля бы вновь зазеленели.
— Да, а на заработанные деньги мы могли бы купить осла — ведь он так нужен в хозяйстве. И новое платье тебе, Усебия!
Волна нежности вдруг всколыхнула их обоих, заставила улыбнуться друг другу.
— И хороший плащ тебе, чтоб не промокал, Хесусо!
И потом в один голос:
— А что для Касике?
— Мы повезем его в поселок, и пусть он сам выберет, что ему больше нравится.
Свет, лившийся через открытую дверь ранчо, становился рассеянным, тусклым, словно уже темнело, хотя после обеда еще прошло совсем немного времени. Налетел пахнущий влагой легкий ветерок, и от этого в доме стало немного свежей.
Почти весь этот день старики просидели молча, лишь время от времени перебрасываясь ничего не значащими фразами, за которыми, однако, таилось их новое настроение — ощущение тишины, мира, покоя.
— Уже смеркается, — сказала Усебия, заметив, как становится серым проникавший в комнату свет.
— Ага… — рассеянно ответил Хесусо. И неожиданно добавил: — А что делал все это время Касике? Опять сидел на поле и играл со своими богомолами? Поймает какого-нибудь, присядет на корточки и разговаривает с ним, как с человеком. — И после того как перед ним прошла вереница картин, порожденных этими словами, он добавил: — Пойду-ка посмотрю, где он.
Он лениво «поднялся с гамака и подошел к двери. Желтые холмы теперь стали темно-фиолетовыми, и свет едва проникал сквозь низко нависшие огромные тучи. Сильный ветер шелестел засохшей листвой.
— Посмотри-ка, Усебия! — окликнул жену старик.
Старуха показалась на пороге.
— Касике тут?
— Нет. Да ты только посмотри, какое небо! Черное-пречерное!
— Да, но так случалось уже не раз, а дождя не было.
Усебия остановилась в дверях, а старик, сложив рупором руки, закричал медленно и протяжно:
— Ка-си-ке-е! Касике!..
Ветер уносил его голос и смешивал с шумом листвы и тысячами Других звуков, наполнявших долину предвестием грозы.
Хесусо пошел по самой широкой тропинке их поля.
На первом повороте он увидел стоявшую в прямоугольнике двери жену, потом потерял ее из виду за изгибом дороги.
По опавшей листве разбегались в разные стороны встревоженные насекомые, в воздухе, борясь с ветром, стремительно проносились темные силуэты голубей. Вокруг чувствовалась влажная прохлада.
Ничего не ощущая и не помня, — старик метался от одной дорожки к другой, и поле уже казалось ему угрюмым и таинственным. Он брел механически, то ускоряя шаги, то останавливаясь и вглядываясь в даль.
Окружающие предметы, казалось, теряли свои очертания, становясь серыми и призрачными, как тени.
Временами Хесусо казалось, что он видит мальчика, сидящего на корточках средь зарослей кукурузы, и он торопливо окликал: «Касике!» Но ветер колебал стебли, и тени складывались в другие фигуры, в которых он уже никого не узнавал.
Тучи нависали все ниже, и вокруг стало уже совсем темно. Вот они спустились до середины холма, и росшие на нем деревья, исчезая во мгле, казалось, превращались в струйки дыма. Старик больше не доверял своим глазам, потому что все очертания стали неясными — время от времени он останавливался и внимательно слушал.
— Касике!..
Вокруг кипело бесконечное море гула — шум, рокот, скрип.
В этом бешеном танце переплетающихся звуков, поднятых ветром, он ясно различил голос мальчика:
— Богомольчик, богомол…
— Касике! Ка-си-ке-е-е-е!..
Тяжелая холодная капля упала на его покрытое потом лицо. Он поднял голову. Другая капля упала на его растрескавшиеся губы. Потом на узловатые руки…
— Касике!..
Новые прохладные капли разбивались о его потную грудь, застилали пеленой глаза. Растекавшаяся влага ласкала кожу, смачивала одежду, бежала по его усталым ногам.
Сильный гул разорвал воздух, ветер поднял с земли пожухлые листья и заглушил голос старика. Пахнуло корнями растений земляными червями, свежепроросшими семенами — этим оглушающим запахом дождя.
Он
