Около самого хутора их встретил испуганный и встревоженный Юрий Денисович, прислуга и дети. Последние, как и предполагал Фридрих Адольфович, вернулись на хутор и рассказали отцу о несчастье, случившемся с Юриком. Тот выбежал навстречу сыну, сам не менее бледный, нежели Юрик, все еще без чувств лежавший на руках выбившегося из сил Гросса.
Мальчика тотчас же понесли в его комнату и уложили в постель.
Приехавший к вечеру из уездного города доктор нашел у Юрика вывих плеча и легкое сотрясение мозга.
Плечо вправили, но бедный мальчик страдал при этом невыносимо. Его непослушание обошлось очень дорого на этот раз. Бедный Юрик заболел и должен был оставаться несколько дней в постели.
* * *
Пятый день лежал уже Юрик. Вывихнутое плечо нестерпимо болело. Мальчик все время ныл и капризничал вследствие своей болезни.
— Фридрих Адольфович, — звал он поминутно гувернера, — дайте мне пить! Неужели же вы не видите, как засохли мои губы! Я хочу пить! Пить! Пить! Пить!
— Но, милый мальшик! Ви уже випили два стакан! Так много пить вредно. И доктор запретил вам это, — слабо возражал больному добрый Гросс.
— Но доктор ничего не понимает, — раздражаясь, говорил Юрик. — Дайте мне пить, вам говорят…
— Вот, вот питье! Пейте, только не вольнюйтесь; для вас вредно вольноваться, — торопливо успокаивал его Фридрих Адольфович, поднося питье к действительно запекшимся от жара губам мальчика.
— Да разве это питье? Это бурда какая-то! — чуть не плача, кричал Юрик и выплескивал лимонад из стакана прямо на одеяло и на подушку, глядя в лицо гувернера сердитыми, блестящими от гнева глазами.
— Ай, ай, ай! — покачивая головою, кротко увещевал его тот. — Разве можно так поступать! Ай, ай, ай! Ви облил себя и все кругом из стакана!
И он с чисто ангельским терпением менял наволочки и одеяло на постели больного, и ни одного слова упрека или неудовольствия не срывалось с его губ.
Юрик с каждым днем капризничал все больше и больше, всячески издеваясь над бедным Фридрихом Адольфовичем. Но тот сносил все капризы и прихоти больного, не выказывая ему своего нетерпения и неудовольствия. И только когда капризы эти становились положительно невыносимыми для бедного Гросса, он шел к окну, на котором стояла клетка с его другом-попугаем, и отводил душу, как говорится, в разговоре с любимой птицей.
Об отъезде своем Гросс уже не думал. Как только случилось несчастье с Юриком, добрый немец отложил этот отъезд на неопределенное время.
— Поправится мальшик, я и буду уехаль, — говорил сам себе добряк, — а покудова он заболевайть, грешно уходит от его.
К счастью, теперь доброму Гроссу было меньше забот с остальными детьми, и он мог все свое время посвящать больному. Сережа и Бобка, испуганные болезнью Юрика, заметно притихли и уже не думали об обычных шалостях и проказах. Мая была сильно сконфужена, чувствуя свою вину в этом злополучном происшествии, и не показывалась на хуторе. В доме стояла тишина, какая всегда бывает там, где находятся больные.
А Юрик все капризничал и капризничал без конца. И чем заметнее поправлялось его здоровье, тем бессмысленнее и чаще были его причуды.
По ночам, когда ему не спалось, он бесцеремонно будил Фридриха Адольфовича, который спал теперь в его комнате на месте Сережи, переведенного к Лидочке и Бобке, и заставлял его рассказывать сказки.
Фридрих Адольфович, измученный за день вечной возней у постели Юрика, безропотно вставал среди ночи и всячески развлекал своими рассказами больного.
И каких только сказок не рассказывал Юрику добрый старик! В них говорилось и о колдунах, и о добрых волшебниках, о феях и карликах, оборотнях и ведьмах. А Юрик все оставался недовольным, все ему не нравилось, все раздражало его!
Стоял жаркий июльский день. Юрик чувствовал себя значительно лучше, вывихнутое плечо почти не болело и только общая слабость не позволяла ему еще встать с постели. В саду под его окнами играли дети с пришедшей из лесного домика Маей. Их веселые голоса звучали особенно радостно в этот день или так, по крайней мере, казалось бедному, прикованному к постели Юрику. И это страшно раздражало и волновало выздоравливающего мальчика. Юрику было досадно и обидно, что он сам не может бегать и играть с детьми, и поэтому сегодня он особенно мучил своими причудами бедного Фридриха Адольфовича.
— Расскажите мне новую сказку, — тянул он недовольным голосом.
И когда добрый Гросс начал рассказывать самую интересную сказку, какую только знал и помнил, Юрик перебил его на полуслове, громко крича сердитым голосом:
— Какая гадкая сказка! Фи! Неужели вы ничего не знаете лучшего?
Не успел добряк-немец ответить что-либо своему воспитаннику, как с окна, где стояла клетка попугая, прозвучала та же самая фраза, произнесенная пронзительным, резким голосом.
— Какая гадкая сказка! Фи! Неужели вы ничего не знаете лучшего?
Это попка, слышавший уже не раз одну и ту же фразу, запомнил ее и теперь очень удачно передразнил ею Юрика.
Фридрих Адольфович не мог не улыбнуться на выходку своего любимца.
— А-а! Вы смеетесь надо мною, и вы и ваша гадкая птица! — выходя из себя от гнева, вскричал Юрик. — Не хочу ее. Уберите ее отсюда! Выпустите ее из клетки в сад! Она мне надоела, она мне мешает! — И он неожиданно залился капризными, злыми слезами.
— Ну, корошо! Ну, корошо! Я относиль его в мой комнат! — засуетился испуганный слезами мальчика Фридрих Адольфович.
— Нет! Из комнаты вашей мне слышен его противный голос! — все громче и громче кричал Юрик. — Пустите его в сад! В сад пустите! Видеть его не могу, противного! Не могу! Не могу! Не могу!
— Корошо! Корошо! — успокаивал Гросс расходившегося мальчика. — Я буду его выпускаль в сад! Не вольнюйтесь ви только, не тревожьтесь! Вам вредно это, ви больны.
И, поспешив к клетке, он вынул оттуда попку и пустил его из окна в сад. И последний, важно нахохлившись, с гордо поднятой головой, важно зашагал по дорожке. А Юрик, довольный тем, что настоял на своем, разом успокоился и стал внимательно слушать сказку о «воздушном замке», прерванную его неожиданным капризом.
Между тем у бедного Фридриха Адольфовича сердце ныло от страха за своего пернатого питомца. Выпущенный на свободу попка мог свободно уйти и заблудиться где-нибудь за хутором; наконец, его могла заклевать домашняя птица, разорвать собака и мало ли еще какие ужасы грозили попугаю, выпущенному впервые в сад из клетки.
И страхи Фридриха Адольфовича оправдались. Едва только он дошел в своей сказке до того места, когда принц Солнце поссорился с принцессою Луною, неожиданно раздались отчаянные крики в саду.
Кричали не только дети, кричал пронзительно и тоскливо хорошо знакомый старому гувернеру голос. Бедный Фридрих Адольфович даже побелел от ужаса. Он со всех ног бросился к окну и, высунувшись в сад, громко спрашивал, что случилось.
В ту же минуту на крокетной площадке, где играли дети, прозвучал плач Бобки, крик Митьки и взволнованный голос Сережи, приказывающий кому-то:
— Неси к Фридриху Адольфовичу, прямо к нему неси!
— Боше мой! Да што ше слючиль? Што слючиль? Што слючиль наконец? — шептал в страхе испуганным голосом Гросс.
— Ах, ничего не случилось! — раздраженно проговорил Юрик. — Просто кто-нибудь расквасил себе нос и…
Юрику не пришлось докончить своей фразы. Дверь с шумом отворилась, и в комнату вошли дети: Сережа, Бобка и Мая с Митькой во главе. На руках Митьки билось и трепетало маленькое окровавленное тельце попугая со свернутой набок и бессильно повисшей хохлатой головкой.
Фридрих Адольфович со всех ног бросился к Митьке, выхватил у него несчастную птичку и со стоном прижал ее к своей груди. А Митька между тем рассказывал, широко размахивая руками и тараща свои и без того вытаращенные глаза:
— Они шли… — говорил он, торопясь и захлебываясь, указывая пальцем на умирающего попку, — они шли, значит, а она… то есть кошка, значит, как шастнет из-за угла-то… Ну, я и того… камнем… А она… задави ее телега, как хватит… да бегом, да бегом… А у них уж, глядишь, и глазки закатились и головка на сторону… Известно, кошка… ни кто другой… Ну, тут я опять камнем… Ей в ногу угодил… На трех лапах ушла, а их бросила поперек дорожки… Мы и подняли, значит…
— О, боше мой! Боше мой! — прошептал с тоскою Фридрих Адольфович и с укором взглянул на Юрика.
Юрик лежал бледный и глубоко потрясенный этой сценой, отлично сознавая свою вину и перед Гроссом, и перед его несчастным любимцем. Умирающий попка еще слабо трепетал своими крылышками. Его круглые глазки смотрели прямо в глаза своему хозяину.
Вот он еще раз вздрогнул и, закатив глазки, затих без движения.
— Мой бедний друг! Мой бедний попагайчик! — воскликнул Фридрих Адольфович с тоской и выбежал из комнаты с птицей на руках…
