Ознакомительная версия.
— Понимаешь, — шептал мне дед, — а я хочу разом!
— Как это разом? — не понял я.
— Одним взрывом! Только надо как следует рассчитать.
И вот он глядит в синеющее окно своего склада и, пока никого нет, считает, шуршит незамерзающим карандашом.
Ногам тепло, а изо рта у деда вырывается парок.
Он улыбается, мурлычет свою любимую песню, и я тихонько, совсем неслышно, про себя, пожалуй, подтягиваю ему:
Если смерти, то мгновенной,
Если раны — небольшой.
Дедушка думает о взрыве, а я о дедушке.
Но о нём думаю не только я. Однажды распахивается дверь и на пороге возникает Анна Робертовна. Давненько я её не видал! В руках француженка держит узелок.
— Мон женераль! — говорит она, сияя улыбкой, и развязывает узелок. — Гриша влюбился, понимаете! Такая милая девушка! И я просто счастлива, тьфу-тьфу, как бы не сглазить!
В узелке пуховый платок, в пуховом платке шерстяной берет, в берете маленький горшочек. Анна Робертовна открывает крышечку, и из горшочка вкусно пахнет гречневой кашей.
Я от угощения отказываюсь, а дедушка ест с аппетитом, щёки у него раскраснелись. Анна Робертовна облокачивается на стол, складывает дряблое личико в ладошки и бормочет, бормочет негромко: мечтает, как Гриша женится.
Я вспоминаю о французском и вздыхаю. Вот у Анны Робертовны внук сразу по-французски говорить станет, ясное дело. Только приедет домой из больницы, сразу закричит: «Бонжур, гранмаман!»
Или как там называется бабушка по-французски…
Дедушка поссорился с отцом.
Никогда не думал, что они поссориться могут. Причин нет.
Но нашлась причина.
Это при мне было, я всё своими глазами видел.
Так вот, зафырчал однажды грузовик под окнами склада. Вошли два человека. Пожилые, вежливые, на вид — одинаковые, словно братья. Пожали деду руку, которая в перчатке с голыми пальцами. Сняли шапки, хотя было холодно, и один вытаскивает из кармана что-то продолговатое, завёрнутое в газету.
Дедушка поглядел на свёрток, удивился:
— Это что?
— Понимаешь, дед, — сказал один мужчина, — нужен цемент — мешочков пять, пиловочник, если имеешь, гвоздей ящик-другой, рулона три рубероида. Строимся. Кумекаешь?
— Кумекаю, — ответил дед, усмехаясь. — Кто тут не строится? Давайте накладную, у нас этого добра хватает.
Тогда один из двух одинаковых мужчин развернул свёрток, поставил на стол бутылку с вином.
— Что это? — спросил дедушка, но на этот раз голос у него дрогнул.
— Накладная, — ответил, ухмыляясь, другой одинаковый человек.
— Ну-ну-ну-ну!.. — протянул дедушка и добавил, хлопнув себя по лбу: — Кумекаю!
— То-то же, — облегчённо вздохнул один мужчина.
— Штопор есть? — спросил другой.
— Есть, — ответил задумчиво дед, встал с табурета, пошёл к двери.
Мужчины переглянулись, не понимая, а дед распахнул дверь и произнес негромко:
— Выметайтесь!
— Да ты что, дед? — воскликнул один.
— Мы же ещё и заплатим, — прибавил второй.
— Выметайтесь, или я вас передам куда следует, — повторил спокойно дед.
Мужчины напялили шапки, глаза у них забегали.
— Стройка не обеднеет, дед! — примирительно говорил один мужчина, а второй, чертыхаясь, прятал бутылку в карман. — Стройка же грандиозная! Великая стройка коммунизма, понимаешь? А нам надо пристрой сделать, сарайку, туда-сюда…
— Идите, — сказал дедушка таким тоном, что мужчины попятились к двери.
— Ну негде же взять, пойми, — продолжал человек. — Мы к тебе по-хорошему, а ты…
— А я по-плохому! — крикнул дед своим знаменитым голосом.
Лампочка над столом шевельнулась, мужчины исчезли за дверью. Фыркнул грузовик, всё стихло.
Дед сел на своё место, потёр лоб. Стал писать дальше. Я заметил: пальцы у него тряслись. Он бросил карандаш, поглядел на меня.
— Видал?
— Жулики? — спросил я.
— Похоже на то, — ответил он. — Хотят за счёт государства руки погреть.
Мы помолчали, дедушка успокоился, стал писать снова.
И вдруг зафырчал грузовик.
— Дед! Дед! — закричали с улицы.
Я испугался. Зачем вернулись эти люди, что им нужно? Дедушка вышел на улицу, я стоял рядом с ним.
— Эх дед! — крикнул мужчина из кабинки грузовика. — Зря упрямился! Вон там цемент лежит, целый штабель: бери, не хочу. А гвоздей у плотников взяли, за ту же бутылку. Два ящика — гляди, — он показал пальцем за спину, на кузов. Из кузова торчали какие-то доски, брёвна, железные прутья.
— Воруете? — крикнул дед.
Мужчина помотал головой.
— Берём. Рады бы заплатить, да казна у нас богатая, не нуждается!
Грузовик натужно взвыл.
— Будь здоров, старый хрен! — обидно крикнул мужчина.
Дедушка стоял на пороге склада, сжав кулаки.
— Что же, — сказал он сам себе, — зря я тут сижу, выходит? Зря караулю?
А вечером они поссорились.
Папа сказал, узнав эту историю:
— Шабашники! Ничего особенного!
— Что-то ты слишком спокойно говоришь, — проговорил дед.
— Такова жизнь, — ответил отец. — Ничего не поделаешь, — и засмеялся. — Это как «В мире животных» по телевидению. Вокруг большой рыбы плавает множество мелких рыбёшек. Питаются остатками пищи. Живут за счёт большой.
— Ты соображаешь, — возмутился дедушка, — что говоришь?!
— Допустим! — сказал отец, начиная сердиться. — Допустим, ты прав! Но пойми! Мы строим электростанцию. Небывалую! Таких больше нет! Ты сам говорил — у нас армия! Идёт наступление. Видел, сколько людей! Техники! Какой масштаб! Разве найдётся столько глаз — уследить за ящиком гвоздей, рулоном рубероида, десятком брёвен!
— Вон как! — воскликнул дед. — Да я смотрю, разговор-то у нас серьёзный! Тогда ответь, слышь-ка, как решить такую задачу. В кармане у тебя сто рублей. Бумажными деньгами. И ещё один — железный. А карман прохудился. И железный рубль выпал. Ты его поднимешь? Наклонишься?
— Если тороплюсь, — ответил отец, — если у меня времени нет — не наклонюсь.
— Так! — сказал дед. — А ты, Антон, как ответишь? Рубль для тебя много или мало?
— Много! — сказал я без сомнений. — Рубль — это одиннадцать пачек мороженого по девять копеек, да ещё копейка останется.
— А ты, Ольга?
— Богато они живут, эти строители, вот что я скажу, — ответила мама. — Они же знают: сто рублей истратят, так им ещё дадут!
— Вот-вот! — сказал дед серьёзно. — Слышишь, товарищ зам!
— Ладно, — рассердился папа, — по-моему, не обо мне речь. И вообще. Это не мой участок!
Что тут с дедом сделалось!
— Зато мой! — гаркнул он. И на отца яростно посмотрел. Папа даже покраснел от такого взгляда.
Дед вышел из комнаты, хлопнув дверью.
— Что же ты так опростоволосился? — спросила мама отца.
— Ольга! — воскликнул он, покраснев ещё больше. — Давай прекратим! Здесь дети!
— Дети! — проворчала мама. — О них и идёт речь!
Папа вскочил с места. Заметался по комнате. Мне его жалко стало, и я сказал:
— Да ты не волнуйся! Действительно! Это же не твой участок!
Папа стал заикаться.
— Ты-ы! Ты-ы! Ты почему дразнишься! А?
Так что и я с папой поссорился, выходит.
А тут настали актированные дни. И не пятидесятиградусные морозы были причиной. Причиной был снегопад. Нет, это слово не подходит. Снеговал. Вот, снеговал.
Сначала просто валил снег.
Падает медленно, лохматыми хлопьями. Похоже, белые струны заштриховали посёлок. Смутно темнеют туши гигантских слонов: это дома. Там, где стройка, перемигиваются чьи-то белые глаза: огни электросварки пробиваются сквозь снежную пелену.
Потом небо упало на посёлок.
Тучи разглядеть невозможно — только поднимешь глаза кверху, в них летит снег, моргаешь и прячешь лицо от белой паутины. Но и не видя, чувствуешь, как висят тучи над самой головой, рядом, царапают крыши своими животами. Они живые словно. Тяжело дышат вверху, затаились, осыпая людей снегом, что-то там выжидают.
День стал похож на вечер. В школе учатся при включенном свете, машины идут с зажжёнными фарами, и все стали молчаливее, притихли, будто чего-то ждут.
Дождались.
С вечера гремел гром — это зимой-то! — и сверкала молния. Молнию сквозь снег увидеть невозможно — лишь изредка осветится серым светом небо за окном.
Потом вдруг стихло. Все вздохнули: «Наконец-то!»
Ночью мы проснулись от громкого голоса начальника стройки. Радио было включено, мы всегда оставляли его включенным, чтобы не проспать, и начальник вдруг заговорил тревожным голосом:
«Товарищи! Внимание, внимание! Срочное сообщение!»
Я сразу проснулся, включил свет: часы показывали пять утра. Вбежали мама и отец, наспех одетые и взлохмаченные.
Ознакомительная версия.
