Была уже зима, приближался Новый год, в те времена, хочу заметить, погода не дёргалась, будто припадочная, как нынче то снег, то дождь, и если уж наставала зима, то это была настоящая зима. Накануне дула пурга, снег не очень-то убирали, и мы двигались по тропке, так что разговаривать было неудобно: заднему приходилось кричать, а передний должен был всё время оборачиваться. Впрочем, сего дня нам такое верчение было на руку Веня не про падал из поля нашего зрения.
Квартала через два он исчез в подъезде двухэтажного коммунального дома, и тут мы опять почувствовали, как нам мешают портфели. В самом деле, никто не знает, сколько придётся тут торчать, а когда зимой несёшь какой-нибудь предмет, рука быстрее мерзнет, это всякому известно, и ты внутри варежки не можешь пальцами пошевелить, чтобы согреться, а перекидывать портфель из руки в руку невелико удовольствие.
Пришлось отойти подальше от Вениного дома, зато мы хорошо устроились за каким-то дровеником, сумки кинули в снег, а сами безбоязненно принялись толкаться для согреву. Эх, верно говорится: хуже нет ждать да догонять. Ведь мы же неизвестно чего ждали. Может, про этот таинственный дом, где Мягков молится, всё выдумали? А может, мы просто-напросто этот дом видим своими глазами обыкновенная коммуналка, и ничего нам больше ни разведать, ни вышпионить не удастся. Хлипкая, надо заметить, вообще идея.
Но детство прекрасно своей наивной нерасчётливостью. Рыбкин убеждённо верил в свой замысел и мне эту веру внушал. Как только я притухал, он кочегарил остывающие угольки моего энтузиазма.
Представляешь, — едва шевелил Герка синющими от холода губами, заглядываем мы в этот дом, а там — покойник!
Сам ты покойник! ворчал я без всякого воодушевления. — Ну что за радость от этого? Как же! — удивлялся Герка. Страшно!
Во дурила! От страха прячутся, а он его ищет. Право слово, чем сильнее старался Рыбкин заинтриговать меня, тем сомнительнее казалась вся его затея. Но не отступать же, раз согласился. Уговор дороже денег.
В подъезд входили и заходили люди, мы на минуту замирали, вглядывались в незнакомые лица, но Мягков не появлялся, а на улице быстро вечерело. Ещё немного, и нам пришлось бы сменить позицию.
И вдруг мы увидели знакомую фигуру — не может быть! В подъезд вошла Зоя Петровна, наша классная. Вот дела — в доме пробыла совсем недолго, а вышла вместе с Веней! Причём шли они так, будто всегда вдвоём ходили, правда, Мягков крутил головой, хорошо хоть назад не оглядывался.
Выдерживая безопасное расстояние, мы двинулись следом, но Рыбкин сразу сказал:
— Они к ней идут! Я знаю, где это!
Точно! Учительница тоже жила совсем неподалёку от школы, две чёрные фигурки скрылись за забором одноэтажного домика, в окнах вспыхнул зелёный свет, а мы крадучись перелезли через невысокую оградку палисадника вот уж где портфели были совершенной помехой, осторожно прижались к краю окна.
Занавески задернуты, но с краю оставалась широкая, с ладонь, щель, и мы увидели, что Веня ест картошку с маслом, кивает головой, а Зоя Петровна ему что-то изредка говорит.
Потом она пригорюнилась, глядя исподлобья на пацана, и так прошла, наверное, целая минута. Стараясь двигаться осторожно, чтобы снег под ногами не очень скрипел, мы вновь одолели оградку и пошли прочь.
Он просто ел, и всё. Ел дома у классной. Она его подкармливала подумаешь, тайна. Ведь мы вовсе не за такой тайной отправились сегодня. Совсем за другой. Видно, не повезло, а может, и правда, никакого такого таинственного дома нет.
Честно говоря, у нас уже не оставалось для обсуждения ни капельки тепла. Мы дрожали как цуцики, и я грешным делом подумал, что сейчас мне влетит от мамы, потому что после осенней болезни она едва ли не каждый день велела мне не охлаждаться. Как ей терпения хватало!
Высушенные морозом, разом потерявшие интерес к Вениным секретам, мы разлетелись по домам, как околевающие воробьи. Последний квартал я драпал бегом, и это меня, похоже, чуток спасло: мама расспрашивала про пионерский семинар, наливая в тарелку распрекрасный горячущий суп…
Однако наивно было бы думать, что история Вени Мягкова так и закончилась на благостной ноте: учительница кормит своего несчастного ученика. Едва видимые нам, возле верующего мальчишки происходили вовсе не детские события, большинство из которых были, конечно же, недоступны нам и нашим нескромным взглядам. Нам доставались лишь крохи, Мы слышали только отголоски событий.
Одно из них чуточку застал я: внизу, в школьном фойе, классная разговаривала с немолодой женщиной, которая почти по самые глаза была повязана чёрным платком. Ещё женщина носила какой-то длиннополый зипун, да и валенки её были латаные-перелатаные, а Зоя Петровна стояла перед ней на высоких каблуках и в капроновых чулочках, наклонялась к ней поближе и при мне повторила дважды:
Конечно, уезжать! Обязательно уезжать!
Учительница стояла спиной ко мне, а я, не торопясь, отряхивал снег с валенок и увидел, что женщина заплакала. Точнее, глаза её налились слезами, она наклонила лицо, и капли скатились на её бес форменное пальто.
— Куда же нам! — будто простонала она, и тут Зоя Петровна обернулась ко мне, я поздоровался, двинулся к раздевалке.
Еще спустя неделю Владька Пустолетов сказал, что меня зовут к директору.
Я считал себя уже стреляным воробьем, которого не проведёшь на мякине, и в ответ на Владькино извещение только хмыкнул. Однако после перемены, когда мы уже расселись по местам, дверь распахнулась, и уборщица Катя, трудолюбивая татарочка, ска зала, что меня вызывает директор.
— Чё натворил? — спросил меня Герка, а я лишь пожал плечами.
— А ещё тихоня! — подпел Рыжий Пёс — нет ему покоя.
В кабинет Эсэн я не знал, как входят, и на всякий случай постучал. Дверь открылась, и меня поманила вовнутрь Зоя Петровна — чего это она тут? Я вошёл и услышал, как за мной щёлкнул замок.
За столом сидел директор, а на стуле возле окна какой-то худой человек в костюме и с галстуком. Я поздоровался. Все трое дружелюбно отозвались.
Я думал, что-то первым скажет Эсэн, но он старательно писал за своим столом, и Зоя Петровна, неуверенным каким-то, льстивым голосом проговорила из-за моей спины:
Вот тут Алексей Алексеевич хочет тебя спросить… Ну, как вожатого отряда… Что ты думаешь про Веню Мягкова?
Я обернулся на учительницу.
Видать, с нескрытым недоумением обернулся. Она же классная руководительница! Она же Веню подкармливает! Выходит, лучше меня Веню знает, а задаёт таксой вопрос.
Может быть, первый раз я так внимательно разглядел лицо Зои Петровны Самыловой — очень невыразительное, какое-то терпеливое лицо. Сейчас щёки порозовели, особенно порозовели уши — мочки просто огнём горят. И глаза какие-то особенные, будто изнутри воспалены.
Нет, ничего я не понимал. Просто отказывался понимать.
Ты не бойся, — тонким женским голосом сказал человек с галстуком. — Ты только ответь на мои вопросы.
Ну хорошо, — кивнул я, не понимая, конечно же, что за вопросы ко мне-то. Ведь Мягков даже не пионер. Я так и сказал вначале.
Ясно, — как бы задумчиво проговорил мужчина, хотя чего же тут ясного-то? Не пионер, да и всё.
Ты знаешь, что Веня в Бога верит? спросил он.
Все в классе знают, ответил я. — Он не таится.
Хорошо, хорошо, — непонятно чему обрадовался дядька. Ну а, к примеру, он про Бога в классе говорит?
— Отвечает, если пристанут. — Та-а-ак! — снова обрадовался он, и эта непонятная радость мужчину будто вдохновила. Говоришь, отвечает? Ну а, к примеру, чтобы он сам, понимаешь, сам такие разговоры вёл… Как бы это помягче выразиться, за Бога вас агитировал, в свою веру, так сказать, обращал? Такое было?
Нет!
Это простое словечко я выпалил решительно и не задумываясь. Мужик в костюме сидел у окна, и против света его лицо не так-то просто было разглядеть и запомнить. Тем более что такие лица не запоминаются. А кроме всего этого, я уже разобрался, что к чему. В двенадцать лет пора в таких делах разбираться. К тому же, повторю, все мы выросли на книге про Павлика Морозова.
И вовсе напрасно Эсэн так пристально рассматривает меня, оторвавшись от срочного письма. Уж если эта писанина такая срочная, пожалуйста, продолжайте.
Но, в общем, мне на директора обижаться не за что. У него измученное, усталое лицо, и напрасно он напускает на себя спокойствие — ему явно не по себе. Он как будто настороже и ещё словно хочет избавиться от тяжести. Ему словно душно, вот что.
— Подумай, не спеши, — говорит человек у окна, в его голосе я слышу не желание, чтобы я вспомнил, а какое-то неясное предупреждение. Неизвестно почему, мне приходит в голову мысль, что вот уж теперь я не имею права мямлить, а должен чётко и ясно сказать правдивые слова. И я произношу внятно и уверенно: