И, не стесняясь оторвать того господина от чтения, она обратилась к нему:
— Господин Бэндит, вот эта молодая девушка говорит по-английски.
— А! — протянул он, не поднимая глаз.
И только спустя несколько минут он, наконец, устремил взгляд в их сторону.
— Вы англичанка? — спросил он Перрину по-английски.
— Я — нет, но моя мать была англичанка, — на том же языке ответила девочка.
На этом беседа кончилась, и серьезный господин снова погрузился в чтение.
Девушки заканчивали свой обед, когда на дороге, за изгородью, послышался шум легкого экипажа.
— Кажется, это фаэтон господина Вульфрана, — вскричала Розали, поспешно вставая.
Экипаж подъехал к калитке и остановился.
— Это он, — объявила девушка и побежала к нему навстречу.
Перрина обернулась и, оставаясь на месте, стала рассматривать прибывших.
В небольшом щегольском экипаже на низких колесах сидело двое: молодой человек, правивший лошадью, и старик с седыми волосами и бледным лицом, с красными жилками на щеках; на голове его была соломенная шляпа. Даже когда он просто сидел на своем месте, заметно становилось, насколько он высок. Это был Вульфран Пендавуан. Розали подошла к фаэтону.
— Кто-то идет, — проговорил молодой человек, собиравшийся было выйти из экипажа.
— Кто это? — спросил Вульфран Пендавуан.
Ему ответила сама Розали:
— Это я, Розали.
— Скажи своей бабушке, чтобы она пришла поговорить со мной.
Розали побежала к дому и вскоре вернулась, ведя за собой торопившуюся бабушку.
— Добрый день, господин Вульфран.
— Здравствуйте, Франсуаза.
— Чем могу служить вам, господин Вульфран?
— Дело идет о вашем брате Омере. Я только что был у него, но никого не застал дома.
— Омер в Амьене и вернется только к вечеру.
— Скажите ему, что я узнал о том, что он сдал свою бальную залу этим шалопаям… ну, а я не хочу, чтобы здесь происходили подобные сборища.
— Во Флекселле бывали такие…
— Флекселль — не Марокур. Я не хочу, чтобы мои рабочие превратились в таких же, какими стали флекселльские; мой долг — следить за ними. Вы не кочующие племена из Анжу или Артуа, а потому оставайтесь тем, что вы есть. Я так хочу, это моя воля. Передайте ее Омеру. Прощайте, Франсуаза.
— Прощайте, господин Вульфран.
Старик пошарил в кармане своей жилетки.
— Где Розали?
— Здесь, господин Вульфран.
Он протянул ей руку, на ладони его блестела монета в десять су.
— Это тебе.
— О, благодарю вас, господин Вульфран.
Экипаж покатил дальше.
Веселая и торжествующая Розали вернулась к Перрине.
— Господин Вульфран дал мне десять су, — объявила она, показывая монету.
— Видела.
— Лишь бы тетя Зенобия не узнала, а то она возьмет их у меня на сбережение.
— Я думала, что он вас не знает.
— Как?! Он меня не знает! Он мой крестный отец!
— Он спросил: «Где Розали?», когда вы были возле него.
— Да это потому, что он не видит.
— Не видит!
— Разве вы не знаете, что он слепой?
— Слепой!
И Перрина тихо повторила последнее слово раза два или три.
— А давно он ослеп? — спросила он наконец.
— Его зрение давно уже стало слабеть, но никто не обращал на это внимания, — думали, что это от горя из-за отсутствия сына. Здоровье, раньше такое крепкое, ухудшилось; у него несколько раз было воспаление легких, и он теперь постоянно кашляет; и вот как-то утром оказалось, что он не может ни читать, ни ходить один. Подумайте только, какое было бы горе для всех нас, если бы ему пришлось продать или оставить фабрики! Но он ничего не оставил и продолжает работать по-прежнему.
В эту минуту на пороге появилась Зенобия и закричала:
— Розали, скоро ты придешь?
— Я кончаю обедать.
— А прислуживать кто будет?
— Я должна вас оставить, — обратилась Розали к Перрине.
— Не стесняйтесь из-за меня.
— До вечера.
И медленными шагами Розали неохотно направилась к дому.
Перрина бы охотно посидела еще на скамейке под деревом, если бы могла считать себя вправе здесь находиться; но Розали в разговоре упомянула, что этим двором могут пользоваться только служащие-пансионеры, а не рабочие, для которых немного подальше имелся особый маленький двор, где не было ни скамеек, ни стульев, ни стола. И Перрина поднялась со скамейки и неторопливой походкой вышла за ворота, чтобы побродить по улицам.
Хотя она старалась идти медленно, тем не менее очень скоро вся деревня осталась позади. Всю дорогу ее смущали любопытные взгляды прохожих, и она не могла приостановиться хотя бы на минуту, чтобы рассмотреть тот или другой дом. На вершине косогора, на противоположной от фабрик стороне, виднелся лес, зеленой стеной вырисовывавшийся на горизонте. Там, казалось девочке, она может найти долгожданное уединение и отдохнуть на свободе, не привлекая к себя ничьего внимания.
Действительно, в лесу, как и в окружавших его полях, не было ни души. Не заходя далеко, Перрина остановилась на опушке и, растянувшись на зеленом мху, стала любоваться открывшимся перед ней видом на всю долину и деревню.
Прямо перед ней, по ту сторону деревни, на склоне, противоположном тому, где она сидела, возвышались строения фабрики, и по цвету их крыш Перрина могла проследить историю их развития, как будто ей это рассказывал кто-нибудь из местных старожилов.
В центре, на берегу реки, виднелось старое здание из кирпича и почерневшей черепицы, с высокой и тонкой трубой, полуразрушенной морским ветром, дождем и дымом; это была старинная льнопрядильня, долгое время пустовавшая, а тридцать пять лет тому назад арендованная мелким полотняным фабрикантом Вульфраном Пендавуаном. Местные обыватели с недоверием относились к его безумной затее и пророчили ему разорение. Но вместо разорения пришло богатство — сначала маленькое, а потом большое. Старая наседка не замедлила вывести цыплят. Первые добавочные здания были так же плохо построены и казались такими же непрочными, как и прядильня. Зато другие здания, особенно наиболее поздние, поражали солидностью постройки и роскошью отделки. Если первые дома уныло стояли на небольшом пространстве вокруг старой фабрики, то новые здания свободно раскинулись по окружающим лугам. Сообщение между ними поддерживалось при помощи вагонеток, скользивших по рельсам, и целой паутиной проволок, тянувшихся и пересекавшихся над фабричными зданиями.
Долго просидела так Перрина, рассматривая то громадные фабричные трубы, то острые шпили громоотводов, торчавших на крышах; потом взгляд ее переходил к железнодорожным вагонам, к складам угля, и она старалась представить себе, какова должна быть жизнь этого маленького, мертвого городка, когда все это приходит в движение, дымится, кружится, издавая тот могучий грохот и свист, какие она уже слышала в долине Сен-Дени, покидая Париж.
Потом она перевела взгляд на деревню. Перрина заметила, что и деревня эта испытала точно такие же перемены, как и фабрика; но, в противоположность фабричным зданиям, здесь старые дома были прочнее и красивее новых, как бы доказывая, что люди, обитавшие прежде в земледельческой деревушке Марокур, жили в большем достатке, чем рабочие с фабрики.
Среди всех этих старинных зданий один дом особенно выделялся как своими размерами, так и большим садом, в котором старые, высокие деревья тянулись до самой реки, где был построен плот. Перрина узнала этот дом: его занимал Вульфран Пендавуан в первые годы своей жизни в Марокуре, пока не переселился в замок. Сколько часов отец ее еще ребенком провел на этом плоту, слушая болтовню прачек, рассказывавших ему разные старинные легенды. Перрина так хорошо помнила все эти слышанные от отца истории, как будто узнала их только накануне.
Солнечные лучи заставили Перрину передвинуться; но ей достаточно было сделать всего несколько шагов, чтобы найти другое место, не хуже прежнего, где трава была так же мягка и душиста и откуда открывался такой же прекрасный вид на деревню и на долину. До самого вечера она могла оставаться здесь в таком состоянии блаженства, какого давно уже не испытывала.
Перрина видела слишком много горя в жизни, чтобы поверить хоть на минуту, что страданиям пришел конец только потому, что ей удалось обеспечить себе работу, хлеб и ночлег. Она отлично сознавала, что ей предстоит еще долго бороться, чтобы осуществить мечты ее матери; впрочем, то что она была уже в Марокуре, значило очень много, если вспомнить, с каким трудом она попала сюда. Крыша над головой и еще десять су в день — разве это не было целым состоянием для несчастной девочки, которая могла назвать своим домом только придорожную канаву и которой приходилось питаться березовой корой?
