— А почему домой не поехал, а болтаешься?
— Я поехал, — сказал дядька, — а жена не приняла. Нашла себе другого: работника прилавка! Да и не прописывают там… Теперь к маме пробираюсь в Читу. В Чите у меня мама.
Сережа слушал, приоткрыв рот. Дядька сидел в тюрьме!.. В тюрьме с железными решетками и бородатыми стражниками, вооруженными до зубов секирами и мечами, как описано в книжках, — а в какой-то Чите ждет его мама и, верно, плачет, бедная… Она будет рада, когда он к ней проберется. Сошьет ему костюм и пальто. И купит шнурки для ботинок…
— В Читу — ближний свет… — сказал Лукьяныч. — И как же? Удается заработать или опять-таки, это самое, по части личной собственности?..
Дядька насупился и сказал:
— Разрешите дрова попилить.
— Пили, ладно, — сказал Лукьяныч и принес из сарая пилу.
Тетя Паша вышла на голоса и слушала разговор с крылечка. Почему-то она заманила кур в сарай, хотя им рано было спать, и заперла на замок. А ключ положила к себе в карман. И сказала Сереже потихоньку:
— Сережа, ты, пока гуляешь, присматривай, чтобы дяденька с пилой не ушел.
Сережа ходил вокруг дядьки и смотрел на него с любопытством, сомнением, сожалением и некоторым страхом. Заговаривать с ним он больше не решался, из уважения к его выдающейся и таинственной судьбе. И дядька молчал. Он пилил усердно и только иногда присаживался, чтобы сделать закрутку и покурить.
Сережу позвали обедать. Коростелева и мамы дома не было, обедали втроем. После щей Лукьяныч сказал тете Паше:
— Отдай этому ворюге мои старые валенки.
— Ты бы еще сам их поносил, — сказала тетя Паша. — На нем штиблеты ничего себе.
— Куда в Читу в таких штиблетах, — сказал Лукьяныч.
— Я его покормлю, — сказала тетя Паша. — У меня вчерашнего супу много.
После обеда Лукьяныч прилег отдохнуть, а тетя Паша сняла со стола скатерть и убрала в шкафчик.
— Зачем ты сняла скатерть? — спросил Сережа.
— Хорош будет и без скатерти, — ответила тетя Паша. — Он как чума грязный.
Она разогрела суп, нарезала хлеба и грустным голосом позвала дядьку:
— Зайдите, покушайте.
Дядька пришел и долго вытирал ноги о тряпку. Потом помыл руки, а тетя Паша сливала ему из ковша. На полочке лежали два куска мыла: одно розовое, другое простое, серое; дядька взял серое — или он не знал, что умываться надо розовым, или розового ему не полагалось, как скатерти и сегодняшних щей. И вообще он стеснялся и ступал по кухне неуверенно, осторожно, точно боялся проломить пол. Тетя Паша зорко за ним следила. Садясь за стол, дядька перекрестился. Сережа видел, что тете Паше это понравилось. Она налила полную, до края, тарелку и сказала ласково:
— Кушайте на здоровье.
Дядька съел суп и три большущих куска хлеба молча и сразу, сильно двигая челюстями и шумно потягивая носом. Тетя Паша дала ему еще супу и маленький стаканчик водки.
— Теперь и выпить можно, — сказала она, — а на пустой желудок нехорошо.
Дядька поднял стаканчик и сказал:
— За ваше здоровье, тетя. Дай вам бог.
Закинул голову, открыл рот и мигом вылил туда все, что было в стаканчике.
Сережа посмотрел — стаканчик стоит на столе пустой.
«Здорово!» — подумал Сережа.
Дальше дядька ел уже не так быстро и разговаривал. Он рассказал, как приехал к жене, а она его не пустила.
— И не дала ничего, — сказал он. — У нас добра порядочно было: машина швейная, патефон, посуда там… Ничего не дала. Иди, говорит, уголовник, откуда пришел, ты мне жизнь испортил. Я говорю — хоть патефон отдай, совместно нажит, учтите. Так ей жалко. Из моего костюма себе костюм пошила. А пальто мое продала через комиссионный магазин.
— А прежде ничего жили? — спросила тетя Паша.
— Жили — лучше не надо, — ответил дядька. — Любила как сумасшедшая. А теперь там работник прилавка. Видел я его: смотреть не на что. Никакого вида. На что польстилась? На то, что работник прилавка, ясно.
Рассказал и про свою маму, какая у нее пенсия и как она ему прислала посылку. Тетя Паша совсем добрая стала: дала дядьке и вареного мяса, и чаю, и курить позволила.
— Конечно, — говорил дядька, — приди я к маме с патефоном хотя бы — было б лучше.
«Конечно, лучше, — подумал Сережа. — Они бы пластинки ставили».
— Может, устроитесь на работу, так и ничего будет, — сказала тетя Паша.
— Не очень нас любят брать на работу, — сказал дядька, и тетя Паша вздохнула и покачала головой, как бы сочувствуя дядьке и тем, кто не любит брать его на работу.
— Да, — сказал дядька, помолчав, — мог бы и я быть не то что работником прилавка — кем угодно мог быть; да так как-то время зря провел.
— А зачем же вы его зря проводили, — сказала тетя Паша снисходительно. — А вы бы проводили не зря, лучше б было.
— Сейчас что говорить, — сказал дядька, — после всех происшествий. Сейчас говорить вроде ни к чему. Ну, спасибо вам, тетя. Пойду допилю.
Он ушел во двор. Сережу тетя Паша больше не пустила гулять, потому что стал накрапывать дождик.
— Почему он такой? — спросил Сережа. — Дядька этот.
— В тюрьме сидел, — ответила тетя Паша. — Ты же слышал.
— А почему сидел в тюрьме?
— Жил плохо, потому и сидел. Хорошо бы жил — не посадили бы.
Лукьяныч отдохнул после обеда и отправлялся обратно в контору. Сережа спросил у него:
— Если плохо живешь, то сажают в тюрьму?
— Видишь ли, — сказал Лукьяныч, — он чужие вещи крал. Я, например, работал, заработал, а он пришел и украл: хорошо разве?
— Нет.
— Ясно — нехорошо.
— Он плохой?
— Конечно, плохой.
— А зачем ты ему велел отдать валенки?
— Жалко мне его стало.
— Которые плохие — тебе жалко?
— Видишь ли, — сказал Лукьяныч, — я его не потому пожалел, что он плохой, а потому, что он почти босой. Ну, и вообще… неприятно, когда кто-то живет плохо… Ну, а вообще… я бы с большим удовольствием, безусловно, отдал бы ему валенки, если бы он был хороший… Я пошел! — сказал Лукьяныч и убежал, заторопившись.
«Чудак, — подумал Сережа, — ничего не поймешь, что он говорит…»
Он смотрел в окно на реденький серый дождик и старался распутать путаные Лукьянычевы слова… Дядька в плешивой ушанке прошел мимо по улице, неся под мышкой валенки, вложенные один в другой, так что подошвы их торчали в разные стороны. Мама пришла и принесла из яслей Леню, завернутого в красное одеяльце…
— Мама! — сказал Сережа. — Ты рассказывала, помнишь, один тетрадку украл. Его посадили в тюрьму?
— Что ты! — сказала мама. — Конечно, не посадили.
— Почему?
— Он маленький. Ему восемь лет.
— Маленьким можно?
— Что можно?
— Красть.
— Нет, и маленьким нельзя, — сказала мама, — но я с ним поговорила, и он больше никогда не украдет. А почему ты об этом спрашиваешь?
Сережа рассказал ей про дядьку из тюрьмы.
— К сожалению, — сказала мама, — такие люди иногда бывают. Мы об этом поговорим, когда ты вырастешь. Попроси, пожалуйста, у тети Паши гриб для штопки и принеси мне.
Сережа принес гриб и спросил:
— А зачем он крал?
— Не хотел работать, вот и крал.
— А он знал, что его посадят в тюрьму?
— Конечно, знал.
— Он, что ли, не боялся? Мама! Она, что ли, нестрашная — тюрьма?
— Ну, хватит! — рассердилась мама. — Я ведь сказала, что тебе рано об этом думать! Думай о чем-нибудь другом! Я этих слов даже не хочу слышать!
Сережа посмотрел на ее нахмуренные брови и перестал спрашивать. Он пошел в кухню, набрал ковшом воды из ведра, налил в стакан и попробовал выпить сразу, одним глотком; но как ни запрокидывал голову и ни разевал рот, — не получалось, только облился весь. Даже сзади за воротник залилось и текло по спине.
Сережа скрыл, что у него мокрая рубашка, а то бы они подняли свой шум и стали его переодевать и ругать. А к тому часу, как спать ложиться, рубашка высохла.
…Взрослые думали, что он уже спит, и громко разговаривали в столовой.
— Он ведь чего хочет, — сказал Коростелев, — ему нужно либо «да», либо «нет». А если посередке — он не понимает.
— Я сбежал, — сказал Лукьяныч. — Не сумел ответить.
— У каждого возраста свои трудности, — сказала мама, — и не на каждый вопрос надо отвечать ребенку. Зачем обсуждать с ним то, что недоступно его пониманию? Что это даст? Только замутит его сознание и вызовет мысли, к которым он совершенно не подготовлен. Ему достаточно знать, что этот человек совершил проступок и наказан. Очень вас прошу — не разговаривайте вы с ним на эти темы!
— Разве это мы разговариваем? — оправдывался Лукьяныч. — Это он разговаривает!
— Коростелев! — позвал Сережа из темной комнаты.
Они замолчали сразу…
— Да? — спросил, войдя, Коростелев.
— Кто такое — работник прилавка?
— Ты-ы! — сказал Коростелев. — Ты чего не спишь? Спи сейчас же! — Но Сережины блестящие глаза были выжидательно и открыто обращены к нему из полумрака; и наскоро, шепотом (чтобы мама не услышала и не рассердилась) Коростелев ответил на вопрос…
