Глава XII
— Тетя!.. Где тетя?
Коля кричал так громко и вбежал так шумно, что даже удивил всех.
— Что с тобой, Коля? А я думала, что одна Лида умеет производить шум.
Лида, бледная и красноглазая после вчерашних слез, сидела на этот раз очень тихо за тетрадкой у окна, подле Любочки.
— Тетя, письмо! От мамы письмо! — запыхавшись весь, объявил Коля.
Мигом все вскочили и окружили тетино кресло.
«Ее высокоблагородию Екатерине Петровне… в Москву, на дачу…» Лида с Любой три раза успели прочитать адрес, а тетя все еще разглядывала конверт: из какого места послано, какого числа, когда получено в московском почтамте. Наконец она взяла деревянный ножичек и аккуратно подрезала сверху. На колени ей выпали толстое письмо и тоненькая записочка с пунцовой облаткой.
— Нам, нам! Это нам, тетя! — закричали дети.
Коля схватил записку и высоко поднял в руке.
— Тише! Не мешайте читать, — заметила тетя.
— Пойдемте в уголок, я вам прочту, — шепотом предложил Коля.
— Нет, ты опусти письмо, нам не видно. Ты вон большой какой вырос, Коля! Мы тоже хотим смотреть. Ты опусти руку-то! — пищали Лида и Люба.
Лида влезла на стул. Коля наклонился над письмом.
«Ненаглядные мои птички, дорогие мои деточки! — писала мама. — Как же вы живете и каково ведете себя без меня? Что мой Коля? Все ли он такой же пай-мальчик? Может быть, он и за младшими сестрами присматривает, чтобы и они были умницы?..»
«А я-то не присматривал. Надо будет присматривать», — про себя порешил Коля.
«Что Лида…»
— Коля, это мне. Дай, я сама прочту. Я хочу сама, — говорила Лида, вцепившись обеими руками в записку.
— Тише, Лида, ты разорвешь! Да ты и не поймешь ничего.
— Я хочу! Я сама! — Лида не выпускала и тянула к себе тоненькую бумажку.
— Вот и присматривай тут! — заметил, тяжело вздохнув, Коля.
Лида поднесла записку к самому носу и, поминутно запинаясь, захлебываясь от волнения, стала разбирать мамин связный тоненький почерк.
«Что Лида, мо-я сле-за…»
— Коля, как же это — «слеза»? Что же это значит — «слеза»'' — жалобно спросила Лида.
— Ну, ведь говорил я, что не разберешь ничего. Давай уж сюда!.. «Что Лида, моя егоза, а не слеза, моя егоза-попрыгунья? — бойко зачитал Коля. — Не слишком ли она много прыгает, не огорчает ли папу и тетю? Здорова ли моя булочка-Любочка, мой маленький бутуз Жени?»
Мама писала про себя, что ей понемножку становится лучше; что в синем море отлично купаться; что Милаша все такая же умница и утешение ее, а няня все такая же добрая, бережет ее еще больше прежнего.
— Надо отвечать маме. Тетя, можно нам теперь ответить маме? — спросил Коля.
— Можно, — согласилась тетя. — Садитесь и пишите; письмо вам будет вместо урока. Но только вы должны написать хорошенько.
Тетя раздала каждому по пол-листика почтовой бумаги и положила на середину стола конверт с маркой и с готовым, уже написанным адресом.
— Это очень долго — сперва на доске писать, а потом на бумажку опять набело переписывать. Я лучше уж прямо письмо напишу, — объявила Люба.
Ей пришлось скоро раскаяться. Придумывать письмо и одновременно писать было очень трудно. А тут еще, как нарочно, попалась для начала такая трудная буква — большое М. Вышло криво. Люба вытерла гуммиластиком, написала еще раз, — перо зацепилось за взъерошенную бумагу, и вышла клякса. Люба приложила промокательную бумагу, потерла еще немножко и вдруг заметила, что трет уже не по письму, а по своей тарелке. На месте большого М вышла большая дыра.
— Ах, Боже мой! Что же это такое? — зашептала в отчаянии Люба. — Коля! Погляди-ка.
— Ну что тебе? — спросил, неохотно поднимая голову, Коля.
— Вон какая дырка протерлась. Как же мне теперь быть? Коля, ты оставь мне маленький кусочек на твоей бумажке, я у тебя напишу. А то тетя рассердится.
Коля взял в руки испорченный лист. Кроме дыры, он был весь помят и измазан гуммиластиком и чернилами.
— Никуда не годится! Эко тебя, матушка, угораздило! Туда же, прямо набело писать хочет! (Коля уже давно писал прямо набело.) Я не могу дать тебе места; мне самому едва хватит. Я большое письмо напишу, — заявил он, огорчив отказом бедную Любу.
Бедная Люба совсем оторопела. Она готовилась уже было полить злополучный лист поверх клякс и пятен слезами, как вдруг Лида предложила ей свой. Лида в то утро была очень добрая и прилежная. Она тихо сидела, наклонившись над столиком, и усердно выводила буквы по аккуратно разлинованной доске.
— Не бойся, Лида, я теперь не запачкаю. Я скоро кончу, — проговорила Люба.
И действительно, Коля все еще сидел, уткнувши нос, над тетрадкой, Лида все еще грызла и слюнявила свой грифель, в то время как Люба с торжеством положила перо, сладко улыбнулась и двинула стулом.
— Ты кончила, Люба? — спросила тетя.
— Кончила, тетя, — радостно отозвалась Люба.
— Ну, покажи.
Люба осторожно, двумя пальчиками за уголочек поднесла тете чистый листок.
Тетя отчего-то улыбнулась.
На листке круглыми, похожими на самое Любу, буквами было написано:
«Милая мама! Я тебя крепко целую, и никогда меня не забывай.
Твоя Люба».— Что же ты так мало написала, Люба? Ничего не написала Миле и няне. Разве ты их позабыла?
— Нет. У меня места не было, — ответила, опустив голову, Люба.
— Как места не было? Ведь весь же лист пустой? — с удивлением заметила тетя.
— Это не мой лист. Это Лидии.
— А где же твой?
— На моем дырка. Он испортился, — проговорила Люба чуть слышно.
— То есть это ты его испортила?
Тетя пожурила Любу за неаккуратность, нашла, что занималась она слишком мало, так как было всего половина двенадцатого, и велела принести басни Крылова. Люба уселась на табурет подле тетиного столика и заунывным голосом, с тоскливым видом стала читать вслух, какая бывает «беда, коль пироги начнет печи сапожник» и свою любимую басню про щуку и кота. На этот раз басня Любе совсем не понравилась.
Тетя осталась очень довольна Колиным письмом. Он писал совсем как большой, без линеек, и подробно рассказал маме про свои занятия, про все свое дачное житье-бытье.
— Молодец, Коля, отлично! — сказала, потрепав его по щеке, тетя. — Ну, Лиде я этого не скажу. Ты уже большая девочка, тебе пора бы поскладнее писать.
«Мама, голубонька моя, душечка, скажи няне, — читала тетя в середине Лидиного письма, — что я теперь всегда умею одеваться сама. Я сама застегиваю туфли, дорогая моя, и завязываю шнурки, мама милая, тоже сама. И юбку, мамочка душечка, завязываю тоже сама. А Матрена мне только платье застегивает, потому что у лифа, знаешь, мамочка моя золотая, крючки сзади и я не могу сама руками достать на спине. Матрена очень больно царапается гребенкой по голове, и я скоро научусь причесываться тоже сама…»
— Ты все пишешь о том, что ты делаешь, Лида, а что же не скажешь словечка про то, чего ты не делаешь? — спросила тетя.
Лида покраснела и молчала.
— Что же ты молчишь?
Лида подняла голову. Ей хотелось объяснить: она не написала потому, что знала, что про это уж наверное тетя напишет; но Лида опять ничего не сказала и пошла убирать свои книжки.
Тетя аккуратно сложила две половинки листика вместе со своим листом, мелко исписанным ровным тоненьким почерком. Лида Бог весть чего отдала бы, чтобы прочитать это длинное чистенькое письмо. Как пишут большие друг к другу? О чем написала теперь маме тетя?
Тетя провела мокрым пальцем по нижнему краю конверта, но, верно, на нем было мало клею — один краешек все отставал, как ни прижимала она его платком и ладонью.
— Принеси мне свечку и спички, Коля, а ты, Люба, подай сургуч.
Огонек стеариновой свечки слабо засветился при дневном свете. Очень весело смотреть, когда запечатывают письма. Тетя зажгла сургуч, так что он загорелся синеватым блестящим пламенем, потом опустила сургуч на середину конверта, ловко размазала круглую красненькую лепешечку и приложила печать. Две замысловатые буковки выпукло вышли на сургуче.
Детям было весело думать, что через несколько дней этот самый конвертик с красной сургучной лепешечкой придет к маме и мама сломает лепешечку, сорвет конверт и прочтет все, что они ей написали.
— Какая досада! — говорил папа за завтраком. — Кажется, дождь будет. А я было думал устроить большую прогулку.
— Когда, папа? Куда? — закидали его вопросами дети.
— Да теперь уже никуда. Видите, какие тучи нависли.
— Ах, если бы на Воробьевы горы! — со вздохом сказала Лида.
— Нет, уж видно, придется до другого раза отложить, а сегодня посидеть дома. Пожалуй, и гроза соберется.
Гроза, однако же, не собралась, и к двум часам небо немножко расчистилось. Идти далеко куда-нибудь было уже поздно; папа предложил побродить хоть по парку. Тетя сказала, что у нее голова болит, и тоже согласилась пойти. Взяли на всякий случай зонты и отправились.
