Лев Разгон - Шестая станция

Ребята остановились и переглянулись. Все это было страшно и непонятно. Ну, было вокруг Волховстройки несколько церквей. Молодежь ходила туда редко, разве что на престольные праздники — себя показать и других посмотреть — или если невеста очень крепко потребует свадьбы «по-настоящему»… Около этих церквей шатались лишь какие-то старушенции, униженно кланялись нескольким жалким попикам, что были в округе… А тут — тут был народ… И серьезные мужики, и деревенские парни, и даже рабочие со строительства. Вот тебе и попики!..

Точилин и Столбов осторожно, бочком пробивались через толпу. Кепки свои они спрятали в карманах, и, когда молящиеся вокруг становились на колени, они присаживались на корточки, как во время какой-то далекой детской игры. Маленькая криница перед часовенкой, где всегда играл чистенький родничок, превратилась в грязную яму с липкими, растоптанными краями. На животе, ползком какие-то люди подбирались к яме и пили из нее — не по-человечески, по-собачьи… Тетка в аккуратном салопе деловито черпала воду ковшиком и сливала в большую бутыль. А на краю сидела женщина и, опустив в холодную воду костлявые, немощные ноги, исступленно и непрерывно крестилась…

Чудотворная икона была уже не в часовне, а стояла перед ее дверьми, на чистых полотенцах. Десятки свечей — желтых, белых, тоненьких и толстых — горели вокруг. Их держали в руках старики и женщины, они были воткнуты прямо в землю перед входом в часовню. Рядом с иконой, в полном своем облачении, стоял отец Ананий. Теперь это уже не был тот попик, маленький и жалкий, каким его видели, когда он пробирался по Волховскому проспекту к какому-нибудь своему клиенту. Казалось, он стал выше ростом, глаза его горели таким же огнем, как свечи перед иконой. Он размахивал пустым кадилом, изо рта его, как из граммофона, лился нескончаемый поток звуков. Слов разобрать было нельзя, и только по тому, что голос его то поднимался до крика, то опускался до шепота, толпа понимала, когда ей падать на колени, когда вставать… Возле иконы бывший староста Митрич и какие-то добровольцы выстраивали в цепочку людей, подползавших на коленях, чтобы приложиться к богоматериной ручке.

Зажатые толпой со всех сторон, Саша и Петя уже без всякого смеха рассматривали икону. Она была небольшая и действительно светлая и чистая. По краям ее были видны темные разводья, — видно, там обновление проходило менее успешно. А плакать икона действительно плакала, и это было самым удивительным и непонятным. От темных и длинненьких глаз богородицы вниз шли две тоненькие влажные дорожки. Время от времени в глазах иконы возникали маленькие капельки и медленно скользили вниз… И тогда те, кто толпился возле иконы, поднимали крик: «Пла-а-чет! Родимые, пла-а-ачет, голубушка!..» И буря криков, вздохов и стенаний проносилась по толпе.

Комсомольцы, выбравшись на дорогу, молча и хмуро счищали с одежды пыль и грязь. Не переговариваясь, они дружно зашагали в поселок. Через несколько минут они нагнали знакомого — плотника Федосова.

— И ты, Федосыч, подался сюда! А еще рабочий человек! Побежал к иконе прикладываться?

— А как же, ребята! Чудо ведь, это и рабочему человеку интересно. Приложился к чудотворной, а как же… Портач работал там, не мастер, нет… Дело-то нехитрое. Купорос, скипидар да олифа. Ну, а освежить не сумел. Торопился, что ли?.. Надобно было верхний оклад снять, протереть, потом чистой олифой хорошенько смазать, а уж потом обратно оклад одевать. Вот тогда бы ничего… А уж как слезки сделаны, не знаю. Смотрел — дырки-то не видать, не видать, нет…

Комсомольского собрания сегодня не объявляли, но комната ячейки была набита ребятами. Гриша Варенцов, только что пришедший из партячейки, постукивая кулаком по столу, говорил:

— Не иначе, как у них кто-то в уезде есть, все им докладает. Ведь послезавтра комиссия должна была начать в церкви Михаила Архангела описывать ценности. И про это никто не знал, только несколько человек. А уже попам доложили, и они поторопились с чудом! А теперь нам надо решать, как быть, как это самое чудо разоблачить…

— А чего там обсуждать да голову ломать! — сердито перебил его Саша Точилин. — Соберем всех ребят, всех комсомольцев да беспартийных, построимся, рванем песню «Вперед заре навстречу, товарищи, вперед! Долой Христа, Предтечу и всякий прочий сброд…» — и пусть попы да старосты попробуют помешать комиссии ценности забирать!..

— И то, ребята! — выскочила на середину Ксения Кузнецова.

Глаза ее горели, красная косынка сбилась…

— Нарисуем плакаты, маскарад устроим, такой комсомольский молебен закатим, что от этой богородицы все попы разбегутся!.. — Она топнула ногой и запела:

— Хватит, Ксюшка, — махнул на нее рукой Столбов, — Ты будешь частушки распевать, а богородица будет плакать, и ничего ты против нее не выпоешь. Только по шее заработаешь! И от мужиков и от Омулева. Нет, узнать бы, почему она плачет, как эта «хитрая» механика устроена, да и показать всем, что это чистый обман, и ничего больше. Так и Омулев говорит, и приезжие из Ладоги. А вот как это сделать? Как?

Сеня Соковнин не вмешивался в спор. Спорили старые, всей стройке известные комсомольцы. Которые еще в ЧОНе были, с винтовками против белых шли. А он, Сеня, только два месяца назад в комсомол вступил, самый молодой в ячейке, и хотя он настоящий рабочий — ученик слесаря, — а из-за своих пятнадцати лет мучается бог знает как! Та же Ксюшка Кузнецова никогда мимо не пройдет, чтобы не погладить по голове и противно сладко так сказать: «Ух ты, мой комсомольчик!» Ей бы только частушки кричать! Правильно Петя Столбов говорит: надо икону эту достать да обман разоблачить! И это сделает не кто-нибудь, не эта Ксения и даже не Точилин и Столбов, а он, Сеня Соковнин…

Мысль эта гложет Сеню уже с самого вечера. Икону сегодня перенесли в церковь, и он знает такой секрет, какой никто в округе не знает… Большое окно, что выходит в алтарь, забрано железными стрелками. Они высокие, доходят почти до самого верха, и три из них, которые справа, вынимаются. Надо только тихонечко их потянуть вверх, и тогда можно открыть окно и залезть в церковь. И он, пока не стал взрослым и сознательным парнем, со своим приятелем Ванькой Ерофеевым не один раз в церковь залезал по ночам. Несколько раз прятались там, когда в Соловья-разбойника играли, а однажды — хоть и стыдно это вспоминать! — из большого блюда просвирок четыре просвирки взяли… Конечно, он всегда в церковь лазил вместе с Ванюшкой. Одному-то страшно… Но Ванька остался в деревне, он не комсомолец, и комсомольскую тайну доверять ему нельзя. Да и времени нет…

Сеня подался к двери, открыл ее и вышел из клуба. Ночи уже светлые, это плохо. Правда, сегодня луны нет, небо в тучах и дождик накрапывает… Он оглянулся и побежал к селу. Церковь темнела среди светлой зелени, окружавшей ее. Сеня подошел к ограде. Окованная железом зеленая дверь была заперта большим замком. На паперти, укрывшись под железным навесом от дождя, съежились какие-то фигуры, закутанные в тряпье. В окне церкви еле был виден скудный огонек.

Сеня тихонько обогнул ограду, пробрался к тому месту, где она была немного выщерблена, и привычно перемахнул через нее. Полукруглую стену алтаря окружали темные кусты сирени. Под окном лежали — с тех самых пор, как их когда-то положили они с Ванюшкой, — три кирпича. Сеня взобрался на них. Сердце его билось отчаянно, он слышал этот стук так ясно, что оглянулся: не слышит ли его еще кто. Сеня взялся за правую стрелку и потянул вверх. Стрелка поддалась, он ее вынул, поставил в угол окна. Вынул вторую и третью. Осторожно нажал на створку окна, она скрипнула и отошла назад.

Сеня боком стал пробираться в темноту. Всего лишь два года назад он туда рыбкой проскальзывал. А теперь продирался с трудом, рубашка на нем трещала, известка и еще какая-то дрянь сыпалась на голову и руки. В алтаре было совсем темно, только из-за иконостаса пробивался слабый свет. Сеня повернулся животом и начал сползать на пол. Эта церковь была знакома ему до самого последнего камешка. Еще тогда, когда они с Ванькой не нашли секрета алтарного окна, он в ней бывал каждое воскресенье, а частенько и в будние дни. В этой деревне Сеня родился, вырос, и, с тех пор как он себя помнил, мать его водила сюда на заутрени, всенощные, молебны, панихиды. Водила, но и бог и молитвы ей не помогли, и умерла она от злой чахотки, оставив двух сыновей забитому работой и нищетой Сенькиному отцу…

Ощупывая руками темноту, угадывая под ногами ступеньки, Сеня подошел к иконостасу и приник глазами к прорези. Церковь была пуста. В темноте она казалась огромной, чужой. Перед царскими вратами, на аналое, покрытом куском парчи, стояла та самая чудотворная… В большом металлическом подсвечнике две восковые свечки чуть потрескивали крошечными огоньками. Икона была небольшая и ничуть не страшная. Совсем как дверка в маленьком шкафу в амбулатории, куда Сеню водили оспу прививать… Сеня вышел из-за иконостаса, подошел к иконе и снял ее с аналоя. Хотел посмотреть, как она плачет, да темно, ничего разглядеть нельзя было.