Но Вовке-то не легче было от этих предупреждений.
Алик покрутился, покрутился вокруг него и шепнул:
— Вон тот порвал, кудреватый.
— Колька Попов?
— Да тише ты! Я не знаю, Колька не Колька, а говорю тебе — кудреватый. Ну, я пошел, до свидания. — Алик быстрым шагом скрылся за углом клуба.
А остальные ребята уже давно разошлись по домам: чего дожидаться, когда зареченцы и близко к волейбольной площадке не подпускают…
Вовка еле сдерживал себя, стоял куксился.
— Да не горюй, Вовка, — сказали зареченцы. — Покрышка цела, а камера стоит копейки. Не вечным же он и был, твой мяч. Когда-нибудь да порвался бы.
Если б знали они, что «когда-нибудь» Вовку вполне устраивало, а вот «сегодня» — нет!
Зареченцы двинулись шумной ватагой вдоль Полежаева. И частушки еще запели:
На дворе барана режут,
Я баранины хочу.
Если осенью не женят,
Печку к черту сворочу!
Вовка расшнуровал покрышку, достал камеру: надеялся, что можно будет заклеить. Где там! По всей длине разъехалась — только выбросить.
Не сознавая, зачем он это делает, Вовка набил в покрышку травы, листьев, тряпок, и она опять приобрела форму мяча.
На улице уже стемнело. А в клубе, когда Вовка перевалился через подоконник, было хоть глаза выколи. Вовка на ощупь пробрался к шкафу.
И вот ведь верно говорят, что беда не ходит одна. Дверка у Вовки выскользнула из рук и грохнулась на пол. Вовка по дребезжащему звону понял, что она если и не раскололась сверху донизу, то пустила широкую щель. В потемках-то и не разглядишь, где да что. Вовка сунул мяч на нижнюю полку, прислонил дверь к шкафу — и дай бог ноги. Даже не вспомнил, закрыл ли окно.
* * *
На следующий день Вовку разыскала Шура Лешукова:
— Тебе от Геннадия Ивановича привет.
Вовка сидел на кровати набычившись. Тело у него зудело от волдырей, и он расскреб их до крови.
— Да что это с тобой? — испугалась Шура. — Ты же весь в расчесах.
— Вчера в крапиву упал, — поразмыслив, соврал Вовка и не посмел взглянуть Шуре в глаза.
— Так хоть бы вазелином намазался. — Она кинулась по избе искать вазелин и нашла что-то в комнате Геннадия Ивановича, в которой ориентировалась не хуже, чем у себя дома.
— Ну-ка, давай подними штанину!
Шура намазала Вовкины ноги, и боль сразу смягчилась. На Вовку накатывалась волна раскаяния. Он лежал как маленький, и ему хотелось расплакаться. Если бы Шура не заговорила первой, то, наверно бы, Вовка не удержался и рассказал про вчерашний вечер.
— А Геннадий Иванович тебе ключи от клуба послал, — сказала Шура. — И письмище вон накатал какое длинное — инструкция целая.
Вовка чуть не закашлялся, подавившись слюной, которой накопился полнешенек рот. Он сглатывал, сглатывал ее и все давился. А Шура, не унимаясь, рассказывала:
— Я Геннадию Ивановичу говорю: «Может, мне ключи-то отдашь?», а он головой мотает: «Нет, Вовка надежнее». Видишь, как тебе доверяет. Гордись!
У Вовки по спине заструился мороз — так и передернуло всего.
— Не заболей хоть, — забеспокоилась Шура. — Может, в медпункт покажешься?
— Да нет, — отказался Вовка. — Это я так.
— Ну смотри.
Шура выложила ключи на стол, подала Вовке письмо:
— Тут все сказано. А на словах Геннадий Иванович велел передать тебе вот такой привет! — Шура показала руками, какой большой привет. — И еще сказал, что без такого помощника он совсем бы пропал.
Вовка помигал, помигал и спросил:
— А чего он с Пашей-то, почтовозом, не посылал ключи?
Шура просияла:
— Ну, Геннадий Иванович как в воду смотрел. Говорит: «Вовка, наверно, обиделся, что я ключи увез». А ты не обижайся на него, он по забывчивости увез. А с Пашей не мог послать: его с занятий не отпускали.
— К тебе так отпустили, а к Паше — нет, — подколол Вовка.
— Ну, Фома неверующий! — засмеялась Шура. — Я же вечером с ним встречалась. У них же не круглые сутки занятия. А Паша днем приезжал… Вот другое дело, что Геннадий Иванович, сразу тебе ключи не оставил. Так опять же понятно: впопыхах собирался, забыл… Тут ему столько отчетов надо было с собой везти, что зашился с ними, со мной и то не простился. Ругаться вот ездила из-за этого. Ну-ка, уехал — и не поцеловал меня.
Ох, умела Шура подкатиться к человеку! В другое бы время Вовка ликовал, а теперь не знал, куда и деваться. Он томился приходом Шуры и ждал, когда она оставит его в покое.
Но Шура будто и не собиралась никуда уходить, обожающе смотрела на Вовку и загадочно улыбалась.
Вовка насупился: скорее бы уж заканчивала пытку.
— Володя! — провозгласила она наконец торжественно. — Тут Геннадий Иванович расстарался и тебе еще один подарок послал. Говорит: Володе без этого подарка нельзя, в вечернее время, говорит, клуб закрывать приходится, в темноте полной, и чтобы не маяться… Ну, в общем… Она радостно возвысила голос: — Вовка, пляши!
Шура достала из сумки электрический фонарик, «жучок». Не такой, как у Толика Неганова, не металлический, корпус выплавлен из пластмассы, но при бережном отношении и его хватит надолго. Главное-то не корпус, а то, что фонарик работает без батареек — считай, что вечный.
Шура зажужжала динамиком и направила луч Вовке в лицо. Вовка сглотнул слюну, но не решился протянуть руку к фонарику.
* * *
Шура, сияя, ушла. А Вовка сунул «жучок» под подушку и с головой накрылся одеялом.
Посреди стола лежали уже не нужные ему ключи.
Уж лучше бы Геннадий Иванович их и не присылал, не травил душу. А то лежат они на столе и, как живые, укоряют Вовку: «Эх, помощничек ты, помощничек… Геннадий-то Иванович надеялся на тебя, словно на самого себя, а ты…»
Вспомни, не Геннадий ли Иванович советовался с тобой по всяким клубным делам. А мячи в магазине покупали — и футбольный, и волейбольный, — так Вовкино слово самым веским было: какие понравились Вовке, те Геннадий Иванович и взял.
Всё забыл Вовочка, всё на свете. И про фонарик негановский выскочило из головы. Ведь не кто иной, а Геннадий Иванович спас тогда тебя от позора. Не кто иной, а именно он сходил к Васе сельповскому за «жучком», и ни одна душа в Полежаеве не узнала, что в истории с этим распроклятым фонариком был замешан Вовка.
А теперь вот Вовка Геннадия Ивановича и «отблагодарил» за его доброту и доверие. Эх, вернуть бы назад вчерашний день…
Но вот уж верно сказано, что после драки кулаками не машут.
Бригадир Гомзиков собирал по деревне кошек.
— Что, Иван Сергеевич? — смеялись женщины. — Кошачью ферму открываешь в Полежаеве? Молочную или мясную?
— Эксперимент покажет, какую лучше, — отшучивался бригадир и уже всерьез добавлял: — Спасу от крыс не стало на зерносушилке. Вот попробуем армию на армию напустить — чья сильнее…
— Думаешь, экспериментальная победит?
— Да если Тишку к ним в командиры определим, они и не такое войско одолеют.
Тишка Соколов — от горшка два вершка — сидел на завалинке и куксился: опять старший брат убежал без него за ягодами. Алика Макарова, чужого человека, взял, а его, Тишку, оставил. И это брат называется. Конечно, Алик Тишке не ровня, Тишка это понимает и сам. Ну и подумаешь, семиклассник, но не студент же еще пока. Конечно, с Аликом брату интереснее. Но если уж по-честному говорить, то и Алик Славику не чета, хоть Славка и моложе Макарова всего на один год. У Алика не голова, а Дом Советов, у Славки же — дырявый горшок, ему еще до Алика тянуться и тянуться. Тишка даже быстрее дотянется. Брали бы его старшие ребята с собой, Тишка бы от них все перенял, он восприимчивый… Вот подождите. Тишка через две недели первоклассником станет, он всех отличников за пояс заткнет…
На коленях у Тишки грелись три котенка — лапы и головы исперепутаны, не поймешь, где чья. Тишка гладил этот теплый мурлыкающий клубок и ниспосылал на голову обманщика брата всевозможные кары.
Тишка вполуха вслушивался, о чем перекрикивался с женщинами бригадир Гомзиков. И только когда тот снова выкрикнул его имя:
— Ну, так как, Тишка, командиром согласен быть? — Тишка понял, что Гомзиков мимо него не пройдет.
Гомзиков и в самом деле свернул с дороги на луговину и направился к Тишке.
Тишка, чтобы не тревожить котят, не поднялся, поздоровался с бригадиром сидя. Гомзиков потянулся к котятам:
— Ну, Тишка, вот это у тебя молодцы так молодцы… Почему бы им не потрудиться на пользу колхоза? Почему бы не двинуть их на крысиный фронт?
А какие котята фронтовики? Глаза еще недавно прорезались. Молоко из-под мамки сосут.
