— Ну и чего теперь с ней делать?
— Известно чего: грохнуть надо. Вот где только?
— А нашел где? — спросил сверху Покатихин.
— Да там, в Пушкине, за парком. С местными пацанами в окопе копались.
— Вот там и грохнем, — проговорил Серега Покатихин и соскочил с поленницы.
Они по-хитрому решили: меня с собой не брать.
— Уж больно мамаша за тобой следит. Прямо спасу нет, — сказал Серега.
— А я тогда все расскажу, — предупредил я и уселся на поленницу выше всех. Пусть теперь придумывают, что им делать.
Покатихин поглядел на меня снизу.
— А накостылять ему, чтоб не вредничал другой раз, да и взять с собой.
В Пушкине Вадька повел нас какой-то широкой улицей, по которой изредка пробегали машины. Далеко, в самом конце ее, топорщились высокие черные деревья.
— Екатерининский парк, — сказал Вадька. Он шел впереди нас и нес под мышкой старый портфель без ручки. Это Венька придумал гранату в портфеле нести. «Обычное дело: школьники с портфелем. Никто и не спросит ничего».
Мы свернули вправо, и дорога пошла круто вверх. Там, наверху, была высокая арка и дом с узенькими окнами. Дворец с почерневшей фанерой вместо стекол стоял, заваленный мокрым снегом, и на сохранившейся краске видны были потеки талой воды. Мокрые кирпичи красными пятнами вылезали из-под оседающего снега.
За аркой начинался другой парк. Вадька сказал, что это Александровский и что нам сюда и нужно. Мы вошли за ограду и почти тут же увязли в глубоком снегу. Вадька шел впереди со своим драгоценным портфелем, а все остальные ставили ноги в глубокие дырки — следы. У меня шаг был самый маленький, я шел последним и еле вылезал из этих дырок. Я хотел попросить их шагать поудобнее, но подумал, что они запросто могут шугануть меня как следует и придется мне ехать домой одному.
Когда ботинки вымокли совсем, мы вышли на какую-то дорогу. Там снег был плотнее и не такой глубокий, и Курепин сказал, что теперь уже близко. Он сказал, что гранату надо кидать в воду, потому что вода поднимется столбом и вообще будет настоящий взрыв.
— Тут есть пруд, так в нем до самой середины кто-то лед проломал.
Мы прошли мостик с поржавевшими железными цветами на перилах, и Вадька опять полез в сугробы. Пруд оказался совсем рядом, за красными кустами тальника, и на нем правда почти не было льда.
Мы протоптали дорожку до низкого берега. Вадька положил свой портфель на торчавшую из-под снега сухую траву и стал греть руки. Он сунул ладони себе за пазуху и стоял на берегу в странной неудобной позе, как будто сам себя обнимал. Потом от открыл портфель и достал коробку с гранатой. Глубокая насечка на металлической рубашке была теперь почти без ржавчины. Бобылев присел у коробки и осторожно ковырнул гранату.
— Чистил ты ее, что ли?
— Ага, — ответил Вадька, — оружие все-таки.
И Покатихин сказал:
— Само собой.
А я стоял в стороне и потихоньку придвигался, потому что они мне стоять подальше велели.
«Свалишься еще в воду, — объяснил Покатихин, — отец твой уши нам отвинтит».
Потом Вадька вынул гранату из коробки и продел палец в кольцо. Он расстегнул на пальто верхнюю пуговицу и стал нам махать, чтобы мы отошли подальше. Мы затеснились на вытоптанной дорожке, а он вдруг страшно крикнул:
— Ложись!
И мы повалились с перепугу в снег, а он еще зачем-то:
— Бей гадов!
И тут грохнуло.
Мы воткнулись в мокрый снег и никакого взрыва не видели, а когда посмотрели, Вадька сидел без шапки и все мотал правой рукой, будто бросал еще что-то. Снег рядом с ним был красным, и из правого рукава выбрызгивалось красное. Он возил каблуками по земле и вскрикивал как заведенный:
— У! У! У!
Я тоже закричал что-то и побежал от Вадьки по сугробам. Около дороги повалился набок, застрял в тяжелом мокром снегу и греб его руками, как воду. Венька с Серегой возились где-то сзади, и я никак не мог понять, почему они не помогут мне выбраться на дорогу. Потом я увидел, как они, проваливаясь по сторонам тропинки, тянули Вадьку и как все трое падали на каждом шагу. На дорогу мы выбрались вместе.
Сразу за железным мостиком нам попался дядька на телеге, он сильно прихватил Вадькину руку ниже локтя веревкой, положил его на телегу и стал хлестать лошадь вожжами. Мы сидели, вцепившись в трясущиеся края телеги, а дядька все оглядывался и ругался громко и непонятно.
Из нашего двора Вадька Курепин исчез надолго. К нему в больницу нам почему-то ходить не разрешили, и мы только от родителей знали, что Вадьке оторвало правую кисть и что после больницы он поедет к каким-то родственникам Бобылева, которые живут на юге, и пробудет там месяца три.
От нашего дома мы теперь не отходили ни на шаг — такие пошли строгости после истории с гранатой. Все, кто хотел послушать про наше приключение, приходили сами. В нашем дворе перебывала вся улица.
Вскоре после майских праздников мы сидели в своем месте на поленнице и я рассказывал, что слышал про Вадьку от мамы.
— Его теперь даже писать придется учить. Как в первом классе. Правой-то руки нету. Инвалид.
— Здорово, пацаны! — вдруг послышался знакомый голос снизу.
Вадька Курепин в новом сером пиджаке стоял у нашей поленницы. Он смотрел на нас, и мы кричали, чтобы он лез к нам. Потом Покатихин вытянул руку:
— Давай, Вадька!
Вадька закидывал ногу на выступающие березовые плахи, срывался, повисал на вытянувшейся Серегиной руке, и никто из нас не мог решиться ухватить его за правый рукав.
Когда он наконец навалился животом на край поленницы и встал рядом с нами, то долго стоял отвернувшись. Спина у Вадьки была прямая, как доска, и весь он был как замороженный. Я подумал, что нужно сказать что-нибудь, а он дернулся, обернулся и как даст мне по шее своей правой.
— Это тебе, Вовка, за инвалида. А это за первый класс. — И как треснет опять.
Мне было больно, как будто Вадька заехал кулаком. Честное слово! А Серега сказал:
— Правильно, Вадька, а то без тебя с этим шплинтом никакого сладу нет. Куда все, туда и он.
И я сказал:
— Точно. Сладу нет. А ты море видел, Вадька?
Он рассказывал целый час, и, хотя, наверное, здорово врал, мы слушали. Ведь моря из нас не видел никто.
Липы стояли вдоль всей нашей улицы. После первых теплых дождей они сильно и быстро зеленели, и тогда их нестриженые кроны вытягивались зеленой бахромой от нашего дома, мимо военного училища и до самого фасада трикотажной фабрики.
Осенью их круглые листья налипали на булыжную мостовую и высокие окна первого этажа, и казалось, что над улицей тряхнули желтой краской. Собственно, осенью все и произошло.
Было уже часов шесть, когда я возвращался из школы — в тот год мы учились во вторую смену, — вдруг вижу: у нашей парадной толпа. Толпа была небольшая, но громкая, по краям толпы все спрашивали: «В чем дело?» и «Что случилось?», а в середине кричали непонятно о чем. Серега Покатихин тоже там шумел и между людьми протискивался.
Я поймал Серегу за рукав.
— Что тут у нас случилось? — говорю.
А он сумасшедшие глаза на меня выпучил, руками машет.
— Случилось, случилось! — отвечает. — Липы наши увозят, вот что случилось! — И опять начинает чью-то спину отпихивать.
Тут уж мы вместе полезли и до самой середки не останавливались. А в середине оказалась наша соседка Мария Денисовна и незнакомый дядька в мятой шляпе. Они кричали друг на друга, и нельзя было понять ни слова. Потом у Марии Денисовны весь крик кончился, и дядька сказал:
— Вы гордиться должны, что ваши деревья в центре города высадят, а вы препятствуете. Там на ваши красивые липы столько людей будут смотреть…
Тут Мария Денисовна отдышалась:
— А мы что, не люди?
— А вам что-нибудь другое посадят.
— Вот пусть в других местах что-нибудь другое и сажают!
И вся толпа как закричит: «Гу-гу-гу!»
А дядька покраснел, схватился за шляпу и говорит:
— Вы несознательные люди и наплевательски относитесь к родному городу.
И тут Мария Денисовна совсем без крика сказала:
— Ах ты шляпа мятая, мы ж эти липы в блокаду на дрова не тронули, и если ты и теперь от них не отстанешь, то я уже не знаю, что тебе говорить.
— Ну войдите же, товарищи, в мое положение. У меня распоряжение имеется. — И показывает какую-то серую бумажку.
А Покатихину, наверное, молчать надоело. Он из-за спины Марии Денисовны вывернулся и говорит:
— Нам эти ваши распоряжения просто вот что! — И плюнул. А Мария Денисовна его по затылку щелкнула, а потом подумала чуть-чуть — и меня тоже.
— Ты уж извини, — говорит. — Только что же мне делать, если я два подзатыльника приготовила. Сергею два много, а мне один в запас тоже не нужен.
