Аня прислушалась. В квартире была тишина. Из кухни не доносилось ни звука. Неужели мама ушла в магазин? Значит, она одна дома? Совсем одна?.. Господи, какая тоска!..
Аня побрела в комнату. Подошла к письменному столу.
Пока нет мамы, она ещё раз перечитает письмо Бори.
Аня взяла в руки портфель. Он почему-то был открыт. Из портфеля торчал край школьного дневника!
Трясущимися руками Аня вытащила дневник и оцепенела… Письма в дневнике не было.
Минуты две в полной неподвижности стояла Аня босая на холодном полу. Стояла и глядела в пустой дневник.
Четыре пятёрки, как весёлые толстенькие циркачки, прыгали и двоились перед её глазами. Пятёрка по русскому, пятёрка по английскому, пятёрка по математике, пятёрка по труду… Прыг, прыг…
И тут щёлкнул замок, в квартиру вошла Ирина Васильевна.
Пятёрка по труду и пятёрка по английскому высоко подскочили, сделали сальто-мортале и поменялись друг с другом местами.
– Анюта, кто тебе позволил встать? – сказала Ирина Васильевна. – И почему ты стоишь босиком? Сейчас же ложись в постель!
Ирина Васильевна сказала это очень строго, но голос у неё почему-то немножко дрожал и оттого прозвучал не очень уж решительно.
Аня медленно повернула к ней лицо. В Аниных губах не было ни кровинки.
– Мама, где моё письмо?
– Какое письмо? – сказала Ирина Васильевна и неожиданно для самой себя покраснела, как девочка.
Долгим-долгим взглядом Аня посмотрела в лицо своей матери и, не сказав больше ни слова, пошла обратно к своей постели.
Голые Анины ноги тихо прошлёпали по натёртому до блеска полу, голые Анины руки распрямили и натянули прямо на голову, на самую макушку, тёплый серый платок… и в комнате воцарилась тишина.
– Анюта, ты не проголодалась? – попробовала нарушить тишину Ирина Васильевна.
Но после её вопроса тишина не замедлила вернуться.
Это было неприятно Ирине Васильевне. Это тревожило её.
– Ну да, я взяла письмо, – нервно сказала Ирина Васильевна. – А что, собственно, произошло?..
После этих слов Ирина Васильевна замолчала, и тишина не замедлила снова вплыть в комнату. Она была такая плотная и густая, эта тишина, что Ирине Васильевне показалось, что у неё заломило в ушах, и ещё ей показалось, что, если она не будет продолжать говорить, эта тишина просто раздавит её.
– Ну что я такого сделала? – сказала Ирина Васильевна. – Ну подумаешь, прочла это глупое письмо! Ну нельзя же в самом деле из-за такой чепухи так расстраиваться!
Её слова повисли в тишине. Аня молчала. Вместе с ней молчала вся полутёмная комната. Молчал шкаф, молчали полированный стол и мягкие стулья, молчали прозрачные тюлевые занавески, молчали апельсины в синей вазочке, а за окном в темноте бесшумно падали с неба мягкие белые хлопья.
– Что же ты молчишь? – сказала подавленно Ирина Васильевна. – Ну скажи что-нибудь.
И тогда она услышала из-под платка, очень тихонечко, как из какой-то далёкой дали:
– Мама, ты читала чужое письмо. Как тебе не стыдно!
– Это мне стыдно?! – закричала Ирина Васильевна. – Это тебе должно быть стыдно, ты ведь в классе всем пример должна подавать! Ты ведь староста! Отличница учёбы!
И Ирина Васильевна снова замолчала, подыскивая нужные слова.
И тогда она услыхала… Она всё ожидала услышать, но только не это. Да-да, всё что угодно, но только не это, не это…
Она услыхала из-под платка, как из глубокого-глубокого колодца:
– Я больше не отличница, мама. И не староста. И в школу я больше никогда в жизни не пойду.
В этот день Тося Одуванчикова пришла в школу в половине восьмого. Ей не терпелось посмотреть, лежит ли классный журнал на столе.
Нет, классный журнал не лежал на столе. Зато в классе было, как никогда в это время, полно народу. В классе стоял гул. Во всех углах ещё горячо обсуждалось недавнее событие.
Но день прошёл как обычно.
Отличался он от других дней только тем, что учителя, как и вчера, выставляли отметки не в журнал, а в тетрадку или просто на белый тетрадный листок.
После уроков к Тосе подошла Ира Сыркина.
– Тося, у меня к тебе поручение от совета отряда, – сказала она. – Сходи сегодня к Ане, навести её. И захвати с собой учебники, расскажешь ей новые уроки.
– А почему именно я? – удивилась Тося.
– А потому, что ты сидишь вместе с Аней за одним столом. А у нас в классе такой порядок: кто с кем сидит, тот к тому ходит объяснять уроки. Понятно?
– Понятно, – вяло сказала Тося.
У них в той школе тоже был такой порядок. Но там Тося сидела со своей лучшей подругой Нинкой Кошкиной, и ей и говорить не надо было, чтобы она её навещала. Она и так к ней приходила каждый день, даже когда та и не болела…
После уроков Алик Спичкин обещал Тосе посвятить её в свои планы по выслеживанию Агафонова. А теперь иди к этой, к Залетаевой!.. Да она её даже в дом не пустит. Как Ира Сыркина этого не понимает?..
Алик вызвался идти вместе с ней, но Тося отклонила его предложение. Она сказала, что пойдёт к Ане сама и постарается как можно скорее отбарабанить заданные на дом уроки. Алик пусть ждёт её в скверике возле Аниного дома. И тогда уж они спокойно смогут обо всём поговорить.
Ой как не хотелось Тосе идти к Ане Залетаевой! Как не хотелось!
Ещё подумает, что она к ней подлизывается!
Ещё подумает, что она с удовольствием пошла! Только и ждала, чтобы к ней пойти! Только и мечтала!
Ещё подумает, что она сама напросилась!
Очень не хотелось Тосе идти к Ане Залетаевой! Но…
Порядок есть порядок. Тут уж ничего не поделаешь.
Сергей Агафонов был доволен.
Потоптавшись на школьном крыльце, пошептавшись и посмотрев по сторонам, Одуванчикова и Спичкин разошлись в разные стороны. Спичкин пошёл налево, Одуванчикова – направо.
Подождав, пока Тося отойдёт на порядочное расстояние, Агафонов отправился за ней. Зачем? Он не знал. Просто ему хотелось идти вслед за Тосей. А что, не имеет он права, что ли, идти куда ему хочется?
Тося Одуванчикова направлялась не к своему дому. Уж что-что, а где Тосин дом, Агафонов знал прекрасно.
Тося шла не спеша и помахивала портфелем. Агафонов шёл следом.
Сначала он шёл по другой стороне улицы и на почтительном расстоянии от Одуванчиковой. Он думал – вот она сейчас оглянется и увидит его.
«Вот ещё! – думал Агафонов. – Ещё подумает, что я за ней иду».
Но Тося и не думала оглядываться.
Спокойно и медленно шла она по улице и только портфельчиком помахивала взад-вперёд, взад-вперёд, взад-вперёд.
Тогда Агафонов стал потихоньку приближаться. Сначала он перешёл на ту сторону улицы, где шла Тося.
«А вдруг обернётся?» – думал он.
Но она не оборачивалась.
Тогда он ускорил шаг и подошёл к Тосе ещё ближе.
«Подумаешь, ну и пусть оборачивается!» – отчаянно подумал он.
Но она не оборачивалась.
И тогда Агафонов, забыв всякую осторожность, пошёл за Тосей почти вплотную. Отчаянное сердце Агафонова сжимало непонятное волнение.
«Вот дура, – думал он, – не может обернуться!»
А она всё не оборачивалась.
Тогда он стал насвистывать какой-то мотивчик, сначала тихо, потом всё громче и громче…
Но она не оборачивалась.
И тогда Агафонов решился.
Он сплюнул, лихо надвинул свою драную кроличью шапку почти на самые глаза, поглубже засунул руки в карманы и, как торпедный катер, на полном ходу двинулся вперёд на ничего не подозревающую, безмятежную Тосю Одуванчикову.
Тося охнула и отлетела в сторону.
– Дурак! – донеслось до Агафонова…
И столько неподдельного чувства было вложено в это нехитрое слово, что Агафонову стало не по себе.
Он обернулся. Тося синей варежкой стряхивала с пальто снег.
– Эй, ты! – сказал Агафонов. – Ты не очень-то! А то…
И лицо его по привычке скорчило такую угрожающую гримасу, что ему самому стало тошно и противно.
– Дурак! – ещё раз сказала Тося и, не глядя более на Агафонова, прищурив глаза и подняв кверху свой маленький нос, усеянный бессчётным числом нежно-жёлтых микроскопических веснушек, прошествовала мимо… Мимо оторопевшего и незадачливого, мимо поверженного в прах и совершенно раздавленного Тосиным величием Сергея Агафонова.
Остаток пути не был отмечен более никакими событиями. Понурый и совершенно потерявший форму Сергей Агафонов брёл, не говоря ни слова, за Тосей Одуванчиковой, а она, Одуванчикова, шествовала впереди, и портфель её мерно двигался взад-вперёд, взад-вперёд, взад-вперёд, а брови её были высоко подняты, и гордый взгляд её блуждал где-то в далёком неземном пространстве.
Так они дошли до большого серого дома. Ещё шаг – и Тося скрылась в подъезде.
– Эй ты, рыжая… – сказал Агафонов в тёмную глубину подъезда, и тут обидное слово «дурак» снова с размаху шлёпнулось прямо в бесстрашное, но ранимое сердце Сергея Агафонова.
