— Я был там, где горело. Ну, уходи! — Что горело?
Ведь все равно не поймет. Но я терпеливый. Я говорю: — Горела керосиновая лавка. — Почему?
— Потому что у тебя нос сопливый. Пойди утрись! Она застыдилась и отошла. Мне ее жалко. Зачем я так грубо сказал? Уже второй раз сегодня: утром Манеку, а теперь ей. Я говорю:
— Пойди сюда, расскажу.
А она уже ушла. Наверное, обиделась. И я снова читаю задачу, пото-му что завтра первый урок арифметика. А Ирена снова здесь:
— Я уже нос вытерла. Я ничего не отвечаю.
Она стоит и говорит тихо-тихо, будто сама себе: — У меня теперь чистый нос. И штанишек не видно. Покорно так, боится, что я рассержусь.
Ну что? Пожалуй, придется ей рассказать? И я рассказываю. Она, конечно, ничего не понимает. Про все спрашивает: „Почему?“ Почему вода, почему шланги, почему пожарники, какой бензин, живой ли, большой ли?
Маленькая, не понимает. Я ведь тоже ничего не знал. — Погоди, я тебе сейчас нарисую.
Нарисовал пожарного в каске, шланг, — все ей объяснил. Если бы не мы, эти малыши ничего бы не знали. Они все узнают от нас. Мы — от старших, а они — от нас. Я не знаю, что еще сказать, и говорю:
— Повтори!
— В лавке загорелась вода. Приехала полиция и разгоняла. И был огонь, и был пожар.
Она думает, что огонь и пожар это разные вещи.
— Пожар сделался от огня.
И опять у нее под носом мокро, но я уже ничего не говорю. Пускай. Все равно задачи не сделаю. Стал учить вслух стихи, а Ирена слушала.
Вернулась мама, и я пошел во двор на каток: там большую такую площадку ребята ногами раскатали. Я уже умею кружиться и ездить задом наперед. Хочу научиться приседать на одной ноге. Четыре раза упал. Ушибся немного.
Когда я ложился спать, мне было грустно…
Еще тоскливее, чем когда был взрослым.
Тоска и одиночество, и жажда приключений…
Лучше бы родиться в жарких странах, где есть львы, людоеды и финики…
Почему люди всегда живут так скученно? Столько на св-ете пустого места, а в городе тесно…
Эх, пожить бы среди эскимосов, или с неграми, или с индейцами…
Как красив, должно быть, пожар в степи…
Или хотя бы сад у каждого был перед домом! Посадили бы цветы на клумбах, поливали бы…
И опять я думаю о Пятнашке.
Что я скажу Бончкевичу?
Потому что мне уже даже и расхотелось щенка брать. Возня с ним. Еще разозлюсь на него и побью. И станет жалта. И дворник его отовсюду будет гонять, и ребята во дворе. Слишком большая ответственность заботиться о живом существе.
Если Бончкевич хочет, пусть оставляет его у себя.
Любовь
У нас были гости. Мама надела платье, которое изъели столь. Но было незаметно, потому что тетя хорошо переделала. Били именины, и все танцевали. Началось все вечером, а когда кончилось, я не знаю, потому что я спал у Кароля.
И была Марыня из Вильно. И я с ней танцевал. Это дядя Петр велел мне танцевать. А я совсем не хотел. А дядя Петр сказал:
— Так вот катай ты кавалер! Барышня к тебе из Вильно приехала, а ты с ней танцевать не хочешь?
Я смутился и убежал на лестницу. Как можно так говорить? Разве она ко мне приехала? Может быть, ей это неприятно. Но дядя поймал меня и поднял к потолку, а я вырываюсь и ногами в воздухе болтаю. Дядя даже запыхался, а все не отпускает. Я страшно разозлился, потому что сконфузился еще больше. А он поставил меня на пол и говорят:
— Танцуй!
И отец говорит:
— Ну, не будь размазней, танцуй, она ведъ гостья!
Из Вильно.
Я стою и не знаю, что делать, потому что мне хочется убежать. И боюсь, что дядя опять меня сцапает и начнет тормошить. Поэтому я только незаметно поправляю куртку, смотрю, не отстегнулась ли пуговица, не порвалось ли где-нибудь.
А Марыня посмотрела на меня и говорит:
— Ты не стесняйся, я тоже не очень-то умею.
И первая подходит. И берет меня за руку. А у нее голубая лента, большущий такой бант сбоку завязан.
— Ну, пойдем попробуем.
Я взглянул со злостью на дядю, а он смеется. И все расступились, только мы вдвоем стоим. И отец. Я знаю, что если не послушаюсь, то отец рассердится, а может, и спать погонит. Ничего мне не оставалось делать.
Я стал с ней кружиться. В голове у меня шумит, потому что поздно И Я пил пиво. Я ей говорю:
— Ну, хватит. А они кричат:
— Еще!
Мне жарко, а они спектакль себе устроила. А она не перестает, и я уже танцую по-настоащему, под музыку, в такт.
Не знаю, долго ли это продолжалось. Наконец Марыня говорит:
— Ну, хватит, я вижу, что тебе не хочется. Я говорю:
— Почему не хочется, просто у меня голова закружилась. А она:
— Я могу танцевать всю ночь.
Потом взрослые танцевать начали, а мы стоим около двери — Ма-рыня и я.
Она говорит:
— Варшава очень красивая. Я отвечаю:
— Вильно тоже. Марыня спрашивает:
— А ты был в Вильно?
— Нет, нам только в школе учительница рассказывала. Она, Марыня, приехала в Варшаву просто так и потом опять уедет в Вильно. Может, с неделю побудет.
— Надолго приехали?
— Кто?
— Ну, вы… с этой тетей… с твоей мамой?
— Нет, всего на недельку.
Ездят туда по железной дороге, ночью. Я еще никогда ночью не ездил во железной дороге. — Я бы хотела, — говорит она, — всегда жить в Варшаве.
— А я — в Вильно.
Я это только так сказал, что, мол, Вильно тоже красивый город. А Марыня стала перечислять улицы в Вильно, а я перечислял улицы в Варшаве. Потом разные памятники и достопримечательности.
Она говорит:
— Приезжай когда-нибудь, я тебе все покажу. Я так глупо сказал:
— Ладно!
Как будто это от меня зависит.
Подошел Кароль, и мы заговорили о школе. Какие там учительницы — какие здесь, какие там книжки — какие здесь.
Было очень хорошо. Но дядя Петр уже приметил, что мы не танцуем, поэтому я поскорее отошел, чтобы он опять не привязался.
Потом Марыне велели петь. Она ничуть даже не смутилась. Когдл она поет, она поднимает глаза кверху, словно смотрит на небо, и улыбается.
Потом мы опять разговаривали. Стефан говорит, что у них во дворе у троих есть санки. Один санки такие большие, что можно вдвоем кататься.
Стефан говорит Марыне:
— Приходи, покатаю.
И хороший каток у них есть. Все у них, да у них. Не люблю я, когда кто-нибудь слишком много болтает. Так и окончился мой бал, И эта дама, эта тетя, ушла и увела с собой Марыню. А мама говорит:
— Может, ты спать пойдешь?
Я совсем не упрямился, только спрашиваю:
— Куда?
А мама говорит:
— К Гурским. Родителям Кароля.
— Завтра ведь в школу.
Я вижу, что если попрошу, чтобы разрешили еще немножко, то мама мне позволит; но что мне тут делать? Спать хочется и скучно. Ирена тоже ушла сразу после ужина. А я спал с Каролем. Кароль спрашивает:
— Почему у них в Вильно так тя-я-я-нут?
— Не знаю.
— Я хотел спросить у этой, у Марыни, но, может, ей было бы обидно.
— Конечно.
— А волосы у нее, как у цыганки.
— И вовсе нет, у цыганок волосы жесткие, а у нее — мягкие.
— Откуда ты знаешь?
— Видно ведь.
— А дядя Петр говорил, что настоящие цыганские.
— Дядя Петр все лучше всех знает, — говорю я со злостью. Кароль зевнул и затих, а потом опять за свое:
— У нас ни одной такой нет. А я молчу.
— Мировая девчонка. А я все молчу.
— Хорошо поет.
Я жду, чтобы он повернулся на другой бок, потому что раз я гость, то мне неудобно показывать, что я не хочу с ним разговаривать. И я спрашиваю: Ты приготовил уроки на завтра?
— Да что там уроки… Он зевнул и наконец говорит:
— Ну, надо спать. А почему ты сразу согласился уйти? Может быть, там будет что-нибудь интересное?
— Чего там интересного… Перепьются, и всё… — А ты пил водку? Я две рюмки.
Завтра он в школе будет рассказывать, какой он герой: две рюмки выпил и голова не кружилась.
Он повернулся на другой бок, накрылся и спрашивает:
— Тебе не холодно? Я не слишком на себя одеяло перетянул?
— Нет, хорошо.
Когда человек сонный, его всякий пустяк раздражает. Вот я на Кароля сержусь, а он меня спрашивает, не холодно ли мне. И к чему я сказал, что они перепьются? Если бы не дядя Петр, я, может, Марыне ни одного слова бы не сказал. Как мы всегда из-за всего конфузимся… Всегда страшно, как бы не делать или не сказать какую-нибудь глупость. Постоянная неуверенность: хорошо ли так будет, не станут ли смеяться… Я уж и сам не знаю, что для нас хуже: когда смеются или когда ругаются. И дома и в школе — всюду одно и то же. Задашь какой-нибудь вопрос, ошибешься — сразу смех и издевательства. Эта боязнь стать посмешищем так стесняет и сковывает, что совершенно теряешь уверенность в себе, а потому то и дело попадаешь впросак.
Как на льду: кто больше боится, тот чаще падает.
„Ну, завтра надо сделать санки“, — подумал я и заснул.
