Но вдруг она замолчала. Наверное, её уж сожрал. Толстенный пятнистый уж жил в этом ручье.
Все очень обрадовались: вот теперь-то мы послушаем голосистого соловья!
Вечер за вечером опускается на тугай (густые заросли по берегам рек), и тишь, и покой, а соловей всё никак не распоётся. Посвистит, пощёлкает – и умолкнет.
И всё как-то вполсилы, лениво и нехотя. И как-то небрежно, с помарками, кое-как. Ни листик от свиста не дрогнет, ни сердце. Наверное, спорить ему стало не с кем – он и размяк.
Худо стал петь: дрябло, сонно и вяло. Хоть снова лягушку в ручей подбрасывай!
Для песни кукушке нужен звонкий лесок: чтобы голос стал упруг и звучист. Есть в лесу такие уголки: всё там звенит – и птицы, и ветер.
Любят кукушки чужие годы считать. Уж и дроздам надоест свистеть, утонут кусты в ночном тумане, а они всё кричат да кричат.
Стоим мы в звонком борке, и над нами кричит кукушка. Сидит она на чёрной сосне, над которой дрожит звезда. Сидит и кланяется зелёной заре: чуть приподнятый хвост, чуть обвислые крылья и набухшее толстое горло.
Это умелый крикун.
Сосновый борок подхватывает крик, делает его громче и мчит к заре, за зубчатую полоску леса. А оттуда – из далека-далёка! – отвечает ему другая кукушка. «Ку-ку» да «ку-ку» – и складно, и ладно, и точно в такт.
Наша строит «ку-ку-ку!» – и другая строит.
Наша крикнет вдруг «хо!» – и чужая откликнется «хо!».
И не собьётся, не перепутает, не опередит. Такое у них согласие, такой ритм – слушал бы до утра.
Уж много звёзд над чёрной сосной. Потухла заря. Не видно стало, зато слышно-то как! Все другие кукушки умолкли, а наша кричит: уж больно соперник упрям, не одолеть никак!
Давно мы со счёта сбились, давно разгадали тайну ответного крика.
Вторит нашей кукушке не соперник, а лесное далёкое эхо, перекликается она сама с собой, сама себя хочет перекричать.
И годы падают в лес, как весомые чистые капли. Кукушкины годы – звонкие, как борок, чистые, как заря, и долгие, как лесное тягучее эхо.
Жить бы да слушать, слушать да жить!
Боятся птицы человечьего глаза. Я сам проверял. Стоит посмотреть на птичье гнездо – и кончено: птица яйца и птенцов унесёт, а гнездо бросит. Я фотографировал птичьи гнёзда. Сегодня сниму – завтра гнездо пустое. До чего доходило: снимал птенцов в отсутствие стариков. И всё равно старики узнавали, что я на их птенцов глядел! К утру в гнезде ни птенцов, ни яиц.
Наметились три загадки. Как птицы узнают, что я их гнездо видел? Куда переносят своих птенцов? И, главное, почему боятся человеческого глаза? Что это за глаз такой роковой?
Но разгадка на три загадки получилась одна.
Человеческий глаз совсем ни при чём.
Виноватым оказался вороний глаз.
Пока я копошился в кустах, наводя аппарат на гнездо, за мной следила ворона. Слышала ворона тревожные крики птиц. И только я уходил, она летела в кусты. Не напрасно ведь тревожилась птичка, когда в кустах копошился человек.
Вот помятая трава, вот пригнутые ветви, а вот и гнездо.
Пяток птенцов вороне на один глоток.
Так чаще всего и бывает. Найдут люди гнездо, поднимут шум, траву и ветки вокруг помнут и погнут. Птичек-родителей встревожат. А ворона в сторонке сидит и всё замечает.
Страшен для птичек вороний глаз.
А человеческий тем виноват, что ворону вовремя не замечает.
Лесной конёк свил на земле гнёздышко, отложил в него яички и сел высиживать. И вот тут начались события необыкновенные! Чувствует конёк, что гнездо его кто-то снизу потихонечку приподнимает! Толчки – словно от землетрясения!
Конёк сидит, терпит. А гнездо под ним приподнимается, приподнимается и уже набок переворачивается!
Не стерпел тут и терпеливый конёк. Соскочил с гнезда – и бегом! А гнездо уже на боку, а гнездо уже вверх дном – как перевёрнутое лукошко. А рядом вылез из земли… гриб! Толстоногий и толстолобый. По виду – гриб-подосиновик, а по делам – подгнездовик.
Дикого сорочонка назвали Катей, а крольчонка домашнего – Топиком. Посадили домашнего Топика и дикую Катю вместе.
Катя сразу же клюнула Топика в глаз, а он стукнул её лапой. Но скоро они подружились и зажили душа в душу: душа птичья и душа звериная. Стали две сироты друг у друга учиться.
Топик стрижёт травинки, и Катя, на него глядя, начинает травинки щипать. Ногами упирается, головой трясёт – тянет изо всех своих птенцовых сил. Топик нору роет – Катя рядом крутится, тычет носом в землю, помогает рыть.
Зато когда Катя забирается на грядку с густым мокрым салатом и начинает в нём купаться – трепыхаться и подскакивать, – к ней на обучение ковыляет Топик. Но ученик он ленивый: сырость ему не нравится, купаться он не любит, и поэтому он просто начинает салат грызть.
Катя же научила Топика воровать с грядок землянику. Глядя на неё, и он стал объедать спелые ягоды. Но тут мы брали веник и прогоняли обоих.
Очень любили Катя и Топик играть в догонялки. Для начала Катя взбиралась Топику на спину и начинала долбить в макушку и щипать за уши. Когда терпение у Топика лопалось, он вскакивал и пытался удрать. Со всех своих двух ног, с отчаянным криком, помогая куцыми крыльями, пускалась вдогонку Катя. Начиналась беготня и возня.
Однажды, гоняясь за Топиком, Катя вдруг взлетела. Так Топик научил Катю летать. А сам потом научился от неё таким прыжкам, что никакие собаки стали ему не страшны.
Так вот и жили Катя и Топ. Днём играли, ночью спали на огороде. Топик в укропе, а Катя на грядке с луком. И так пропахли укропом и луком, что даже собаки, глядя на них, чихали.
Две птички сплели гнездо – круглое, как яичко.
Две птички маскировали его – мохом, лишайником, паучиными коконами. Две птички поочерёдно высиживали яички – кругленькие, как горошинки. Две птички тревожились у гнезда. Всегда и везде они были вдвоём. Две долгохвостые синички. Неотличимые и неразлучные.
И вот у парочки вылупились птенцы. И тут у гнезда объявился третий! Тоже долгохвостая синичка: чужак или чужиха. А ведёт себя как свояк.
Будто и он гнездо сплетал. Будто и он маскировал. И яйца высиживал, и тревожился. Нос свой короткий в гнездо суёт, птенцов пауками и мухами угощает. И парочка моя его терпит!
Горихвостки бы третьего до смерти заклевали, дятлы бы из леса прогнали, дрозды бы хвост выщипали. А эти – хоть бы что!
Три птички у гнезда стали жить. Дружной троицей улетают, дружно в ветвях перекликаются, дружно насекомышей ищут. Дружно к гнезду летят и один за другим птенцов кормят. Птенцы быстро растут. В окошко выглядывают. Ждут папу с мамой. И третьего, неизвестного.
Кто же он, этот третий?
Может, несчастный, который своих птенцов потерял и вот к чужим прибился? Такое у птиц бывает. Может, это сын их или дочь прошлогодние? И такое у птиц бывает. А может, родственник или знакомый, что сам гнезда не свил? Кто его знает, на лбу у него не написано.
Вырастили птенцов три дружные птички. Да не мало, а целую дюжину!
Хороши муравьиные куколки. Они, наверное, как зефир – так и тают на языке.
Неплохи голые зелёные гусеницы: мягкие, вкусные. Птицы хорошо знают это и балуют своих птенцов вкусной и нежной едой.
Но синице-гренадёрке эта еда кажется грубой. Вертится она около своих птенцов, не знает уж, чем их и угостить. Птенцы-то с горошину: рот да живот. Слепые ещё: что в рот ни сунь – всё бы пошло. Проглотили бы и куколку, гусеничку, ещё бы попросили. Так нет, такая пища для её драгоценных детей не подходит. Подавай ей соки. Не виноградный, не вишнёвый, не помидорный, не морковный, не апельсиновый, не земляничный. Подавай паучиный сок! Носит гренадёрка птенцам пауков и выдавливает их прямо птенцам в рот.
Растут птенцы не по дням, а по часам. Растут, хорошеют, толстеют. Да так, что становятся перед вылетом больше своей мамы.
Сок есть сок. Хоть и паучиный.
Сорока-воровка деток кормила. Яичко украла – этому дала. Птенчика утащила – этому дала. А этому не дала: больше украсть не вышло.
Этот терпел-терпел да как заорёт! Тут и попался мне в руки.
Я рад: сорочонка поймал!
Принёс домой, посадил в корзину. А он в корзине сидеть не хочет. Хочет, как все, на стуле. Сидит и орёт. Так рот разевает, что страшно: как рот пополам не разорвётся!
Заметался я с места на место.
В одном месте слепня поймал, в другом жука нашёл. Сунул сорочонку в рот, а ему мало. Крыльями трясёт, рот не закрывает, а уж орёт так орёт!
Я все места обегал – ничего не нашёл. А сорочонок со стула слез, стал за мной гоняться.
Я в буфет – крошки собрал, в кладовую – творогу взял, в огород – клубничку сорвал.
А ему всё мало. Клеваться начал.
Что делать? Я к соседям во двор. Из тазика рыбку утащил, с кустов смородины нащипал, на сливу за сливами полез. Тут-то меня и поймали: что тут за сорока-воровка?
