Прежде всего, однако, повторяю, надо было взыскать долги. Вот Вова я стал их изыскивать. Насчёт Вали он не беспокоился. Он уверял себя, что Валя не посмеет его обмануть, так как он сын преступника. А внутренний голос знал, что просто Валя мальчишка честный, деньги брал на серьёзное дело и, хотя бы ради того, чтобы ещё больше не очернить отца, принесёт деньги минута в минуту. Сложней было с. Лотышевым. Паренёк был слабоват, мог по бесхарактерности закутаться и не отдать долг. На него следовало нажать.
Вечером Миша Лотышев принёс выручку от перепродажи билетов. Денег было рубль восемнадцать копеек. То ли кто-то из покупателей две копейки недодал, то ли Миша их сам потерял. По условию должна была состояться игра. И вдруг Вова сказал:
— Не хочу я больше с тобой играть. Надоело.
Он сказал это, и вид у него был при этом наглый, презрительный, оскорбляющий Мишу Лотышева. Миша Лотышев видел только это и не видел того, что за наглыми словами, которые произносил Вова, вопреки своему внутреннему голосу, виделось только одно: море, пляж и домики с фруктовыми садами, где он, Вова Бык, начнёт новую, ничем не испорченную, хорошую и чистую жизнь. Миша Лотышев не видел пляжа и моря, он слышал только жёсткий голос Вовы Быка и слышал свой собственный дрожащий голос, который произнёс:
— Слушай, Вова, ты знаешь, у меня сейчас денег нет.
Разговор происходил за сараями. Трое мальчишек были при этом, фамилии их не сохранились для истории. Здесь, за сараями, они были известны по кличкам. Один назывался почему-то «Кенарь», другой назывался «Шляпа», третий назывался «Петух».
Никто не помнил, почему и каким образом прилипла к каждому эта кличка. «Кенарь» не умел петь, да никогда и не пробовал, «Шляпа» был мальчик аккуратный и сообразительный, а «Петух» был кротчайшим созданием и ни разу в жизни ни с кем не дрался.
Всех их объединяло только одно: как-то сумел Вова Бык внушить им веру в себя, как-то сумел их подчинить себе и поработить, и если спросить любого из них, что он думает по какому-нибудь поводу, тот прежде всего ответил бы вопросом: а что по этому поводу думает Вова Бык?
Выслушав жалкую Мишину фразу, Вова обозлился.
— А мне какое дело, — сказал он. — Мне деньги нужны!
Маленький черноволосый Миша стоял перед Вовой Быком, который казался ему и высоким, и широкоплечим, и очень сильным, стоял и очень хотел заплакать. Плакать было нельзя. Это Миша отлично понимал и всё-таки сдерживался с трудом.
— Вова, — сказал он, — позволь мне заплатить через неделю, несколько дней. Я достану, честное слово, достану.
— Где тебе, улитка, достать! — сказал Бык. — Я лучше схожу и с твоей старшей поговорю. Мне деньги нужны. А не хочешь, чтобы поговорил, — принеси завтра долг.
Кенарь, Петух и Шляпа согласно кивнули головами, подтверждая законность требований Вовы. Они не вдумывались в смысл происходящего разговора. Они знали только одно: что Вова Бык сказал, то и правильно.
— Хорошо, — сказал Миша. — Завтра я принесу.
— Ну, и валяй отсюда, — сказал Бык. — Без денег мне тебя неприятно видеть.
Кенарь, Петух и Шляпа захихикали, глядя вслед Лотышеву, уходящему через щель между сараями, но Вова Бык так на них посмотрел, что они, поняв, владыка чем-то недоволен, замолчали и сделали вид, будто они вовсе и не хихикали.
А у Вовы Быка было скверное настроение. Что-то опять бормотал внутренний голос, и хотя Вова к нему не прислушивался, всё равно слышал немолчное его бормотание. И даже маячащий впереди пляж и домики с садиками не утешали его сейчас. О чём-то напоминал внутренний голос, хоть Вова и старался его не слушать. Об отце — человеке несчастном и слабом, который будет бегать и спрашивать, где же сын, куда же сын делся. Что-то говорил внутренний голос даже о том, что и мачеха растеряется потому, что одно дело ругаться и ссориться с пасынком и совсем другое дело, когда пасынок убежал и отец лишился сына, и в общем всё-таки выходит, что она, мачеха, виновата.
Но Вова, повторяю, не слушал внутренний голос. Он не удостоил даже взглядом Кенаря, Шляпу и Петуха, сунул руки в карманы и пошёл из своего царства в обыкновенный мир.
Он прошёл через низкую подворотню старого дома и вышел на широкую улицу и шёл по ней, поплёвывая то вправо, то влево, вновь переживая обиды, которые нанесли ему мачеха и отец, и мачехины дети, и сама жизнь. Он шёл и убеждал самого себя, что поступает правильно, а если и делает что плохое, так только восстанавливая справедливость. И ещё говорил он себе, что выжмет последнее из Мишки Лотышева, но получит свои пятнадцать рублей, потому что довольно его, Вову Быка, обижать, и если все на него нападают, так должен же он защищаться.
Он шёл, и поплёвывал то вправо, то влево, и думал о причинённых ему обидах и о море, которое все эти обиды смоет.
Он шёл по тротуару проспекта, мимо деревьев, которые уже разветвились и раскудрявились, хотя их посадили совсем недавно.
Ему было тоскливо.
Глава четырнадцатая. Ненужная вещь
После того как Анюта узнала, что брат обманывает её, после тяжёлого объяснения с Мишей между сестрой и братом установились странные отношения. Оба делали вид, как будто ничего не случилось. Ну обманул Миша Анюту, не со зла обманул, а просто по легкомыслию, ну объяснились, поговорили, и всё в порядке. И снова живут, как прежде, дружною жизнью. Брат помогает сестре, ходит в булочную, вместе ездят в больницу к матери. Словом, всё хорошо. Они разговаривали о том, когда выйдет мать из больницы, и скоро ли вернётся отец, и что купить на следующий день к завтраку. Одно только было странно: оба они не смотрели друг другу в глаза.
По вечерам Миша говорил, что пойдёт погулять или зайдёт к товарищу поиграть в шашки, и Анюта без слов отпускала его, потому что не отпустить — значило показать, что она не верит брату, а ей казалось очень важным, чтобы брат убедился в полном её доверии.
— Хорошо, иди, — говорила она и отводила глаза от Миши, чтобы Миша не понял по её глазам, как она боится: вдруг брат её и теперь обманывает.
И Миша не смотрел на сестру. Вдруг она поймёт по его глазам, что он идёт торговать билетами, а потом за сараи к Вове Быку. Вдруг она прочтёт в его глазах непреодолимую тоску, отчаяние, которое мучило его, страх перед расплатой, которая непременно должна была наступить.
Миша делал вид, что он весёлый и спокойный мальчик, занятый своими мальчишескими делами, погружённый в нормальные летние детские развлечения, и что, кроме простых мыслей о том, как интересней и веселее провести вечер и завтрашний день, никаких других мыслей и забот у него нет.
Анюта делала вид, что она совершенно довольна тем, как ведёт себя брат, что она погружена в свои хозяйственные заботы, с нетерпением ждёт выздоровления матери и никаких других мыслей у неё нет я не может быть.
Иногда только, когда Анюта сидела к Мише спиной или шила что-нибудь, низко наклонив голову, Миша, делая вид, что читает книжку, осторожно поднимал глаза, боясь, чтобы Анюта не заметила его взгляда, смотрел на сестру и думал: «Подозревает она или не подозревает? Догадывается она о чём-нибудь или действительно вполне уверена во мне и спокойна? И что будет, когда она всё узнает?»
Но лицо Анюты было совершенно спокойно, и, конечно же, она ни о чём не догадывалась.
И очень скверно было на душе у Миши.
Иногда, когда Миша уже спал, Анюта смотрела на него, и лицо её переставало быть таким спокойным и безмятежным, каким его всегда видел Миша. С тревогой думала она о брате. Действительно ли он ей всё рассказал? Действительно ли нет за ним больше грехов? Иногда страшные картины виделись ей. Может быть, Миша в дурной компании, может быть, он идёт шаг за шагом, от ошибки к ошибке, от проступка к проступку, даже к преступлению.
И скверно было у неё на душе.
Без конца она думала и передумывала: может быть, надо ходить всюду с Мишей, не позволять ему одному гулять или навещать неизвестных ей товарищей. Но тогда он поймёт, что она не верит ни одному его слову, что она считает его лгуном и обманщиком. Дать ему это понять — значило обозлить его, оскорбить, сделать его своим врагом. Ей казалось, что если он почувствует недоверие сестры, если он поймёт, что она контролирует каждый его шаг, это даст ему внутреннее право обманывать её. Это значит, она всегда должна будет рассчитывать только на тщательный надзор, на непрерывный контроль. Она чувствовала, что это опасный путь. Собственная совесть должна была защищать Мишу. Собственная совесть должна была направлять его. А какая уж совесть, когда тебе не доверяют!
С другой стороны, глядя на спящего Мишу, думала она, что он ещё мал, что мальчик он увлекающийся, наивный, что она пустила его в вольное плавание, оставила, в сущности говоря, без присмотра, и, может быть, какие-то скверные мальчики, о которых она и понятия не имеет, воспользовались этим и подбивают его на разные плохие дела, а он по наивности им поддаётся. Вернутся родители и не узнают сына. Был честный, искренний мальчик, а стал лгун, испорченный, дрянной мальчишка.
