Я разозлился еще больше:
— Все девчонки — глупые гусыни! Умеют только зубрить да ябедничать. А чуть что — сразу в рев. Я равноправия не признаю и Анчу Парикову тоже.
Но Миша со мной не согласился. Он сказал, что Анчу признает: ведь орал-то я, а не она. И за пилку дров она получила пятерку, а я тройку. Да еще отпилил себе кусок ногтя.
Тогда Гонза стал дразниться:
— Миша хочет жениться!
И все засмеялись.
А я сказал:
— Замолчи! Это ты хочешь жениться!
Ведь Миша — мой товарищ.
Все начали кричать: «Жених! Жених!» — но мы всех разогнали, потому что Миша самый сильный. Дальше мы шли уже вдвоем и разговаривали только между собой. Мне было не по себе из-за этой Анчи, но я не хотел о ней говорить, чтобы Миша не подумал, что я тоже думаю, что он хочет жениться.
Но Миша начал сам и сказал, что есть такие девчонки, которые могли бы быть даже ребятами, а есть и ребята — хуже баб.
Я сознался, что теперь и сам это понимаю, раз Анча получила пятерку и за дрова и за вышивание, а я получил тройку и за дрова и за вышивание.
Миша сказал, что тут никто не может выбирать, кем он будет, девчонкой или мальчишкой. Вот он, Миша, должен был родиться девчонкой, потому что его родители очень хотели девочку и даже, когда он учился в первом классе, не стригли ему волос. Но потом отец повел его и постриг, и тогда уж родители окончательно примирились с тем, что он будет мальчиком.
Лично я был рад, что он мальчик.
Потом я сказал:
— С этим равноправием я так не думал, я девочек признаю, даже и Анчу Парикову… — И еще я сказал: — Если б ты был девочка, и я бы тогда хотел быть девочкой. А если бы это было никак нельзя, то я бы тогда на тебе женился.
Миша — самый умный на свете.
Наша стенная газета висит в шестом классе. У нее большая слава — все приходят ее читать.
В сентябре мы избирали редакционную коллегию и тогда еще никак не предполагали, что будем такими знаменитыми.
И все-таки всем нам хотелось быть избранными. Ведь в газете указываются имена членов редколлегии, и всем кажется, что они-то и есть самые умные.
Но Анча Парикова сказала, что все не могут войти в редколлегию. Надо кому-то взять на себя и заботу об овощах на мичуринском поле.
И тогда мы избрали только Бучинского и Элишку Кошецову как корреспондентов; Анчу Парикову и меня, Мирослава Фасольку, как художников. И это было очень правильно.
Анча умеет рисовать предметы земные, а я — небесные; ну, значит, ракеты, корабли, спутники и вообще Вселенную.
А Миша? Он тоже в редколлегии и тоже по небесным делам, ведь это он дает нам информацию по астронавтике.
А Канторис? Тот может заниматься в газете только техникой, больше он ничего не знает. Есть у нас также и четыре помощника, ну и, конечно, председатель редколлегии, то есть главный редактор. Это Анча Парикова.
Первую стенную газету мы делали у нас дома, и она становилась все больше и больше, потому что мы решили не только под ней подписаться, но и поместить собственные портреты.
Анча потом пририсовала ко всем корреспондентам гусиное перо, а к художникам — кисть.
Миша оказался на космическом корабле, а я — на самом его хвосте, там, где вырываются языки пламени.
Чтоб все поняли, что Канторис отвечает за технику, он нарисовал себе искусственную голову…
Стенная газета всем понравилась. Только один Червенка остался ею недоволен. Он даже пришел в ярость от всех наших выдумок.
А мы-то еще хотели избрать его в редколлегию, потому что он все знает! Но оказалось, что он знает только тогда, когда его вызывают к доске. А когда не вызывают, ничего не знает.
Это странно. Канторис, наоборот, ничего не знает, когда его вызывают, а когда не вызывают, знает о технике решительно все.
Потом мы выпускали стенные газеты каждые две недели, и они отражали все наши классные события, а также критиковали в них лентяев и обманщиков.
Некоторые ребята нас страшно боялись, но зато мы не боялись никого.
Если кому-нибудь не хотелось приходить на редколлегию, он не приходил.
Но я ходил все время, и Анча Парикова тоже, потому что мы очень любим рисовать. И вот получилось так, что, кроме нас с Анчей, все перестали делать газету. Тогда Анча сказала:
— Мне что-то это не нравится! Сначала все в редколлегию прямо лезли, а теперь даже и не показываются, отлынивают, и нам приходится вдвоем работать за всех.
Я сказал, что Миша-то ведь больной, и ни капельки здесь не соврал.
— Знаешь что? — решила Анча. — Мы стенную газету прекратим выпускать. Подумай сам: что же нам рисовать, если корреспонденты ничего не написали? Лучше давай в среду созовем собрание отряда и обо всем поговорим.
Собрание, конечно, было собрать недолго — ведь Анча сама председатель.
Еще перед началом собрания я сказал и Бучинскому и Канторису, на которых я очень сердился:
— Вот как сместим вас с должностей, тогда узнаете!
Бучинский испугался — на отрядных собраниях обыкновенно бывала и учительница.
Но Канторис даже не дрогнул. И даже утешал тех, кто вместе с ним прогуливал редколлегию:
— Ничего, не бойтесь, я скажу речь за всех. Вы только сидите тихо, а я уж знаю, что сказать.
Мы сели, и Анча стала отчитываться о работе редколлегии.
Все молчали. Потом поднял руку Канторис и сказал:
— Я хочу выступить с самокритикой, сказать за всех, кто должен был делать стенную газету и не делал. Значит, так: мы самокритично признаем все свои недостатки, ведь это долг каждого хорошего пионера. Я думаю так: если уж пионер попал в редакционную коллегию, то он должен работать, а не лентяйничать, как мы. А если уж он ничего не делал, то должен хотя бы во всем признаться. Вот мы и признаемся — то есть выступаем с самокритикой.
Но на собрание пришел и Миша, потому что гланды к этому времени у него уже вырезали. И Миша сказал:
— Знаешь что, Канторис, ты говори только за себя. Чего ты говоришь за всех? Мне твоя самокритика не нужна, потому что я не ходил на редколлегию из-за гланд.
Канторис разозлился:
— Ну, значит, к Юрану моя самокритика не относится. Он, наверно, думает, что гланды важнее самокритики… Конечно, критиковать самого себя не каждый может.
Но Миша сказал:
— Ты все можешь. Тебе только делать что-нибудь трудно, а критиковать куда как легко.
Канторис так и подскочил, но сказать больше ничего не успел, потому что начала говорить учительница.
— Если Юран был в больнице, то ему незачем выступать с самокритикой. Но ведь все остальные-то были здоровы. И они должны сказать, почему все-таки не выполняли своих обязанностей.
Ободренный Канторис поднял руку и сказал:
— Вот и я говорю, что должны сказать. Да вот только им не хочется.
Но тут вмешалась Анча Парикова:
— А ты только и делаешь, что выступаешь с самокритикой на каждом собрании: то каялся, что подрался; потом — что подтер в дневнике все колы; теперь вот признаёшься, что не делаешь стенную газету. Как видно, и выступить с самокритикой ничего не стоит. Вспомни-ка получше, не ты ли дважды признавал, что ничего не делаешь для стенной газеты? Так зачем же раскаиваться снова? И вообще, как все твои выступления надо понимать?
И учительница сказала:
— Да, это нехорошо…
Когда мы шли из школы, Канторис сказал Мише:
— А ты все-таки осел. Если мне выбирать между самокритикой и гландами, я выберу все-таки гланды. Я это лучше тебя знаю, потому что у меня есть опыт как с больницами, так и с самокритикой. А впрочем, разница здесь только та, что о болезни тебе дают справку, а о самокритике нет. Я вообще-то не боюсь — ничего мне не сделаешь.
Канторис искренне так думал, но ошибся.
Уже на другой день на стене висела газета — и на голову Канториса пал страшный позор. Правда, на головы других тоже, да только все же поменьше.
В этом номере газеты не было ни передовой, ни других заметок. Только один большой рисунок: гнездо, а в этом гнезде — клуша.
Собственно, не клуша, а Канторис, потому что у наседки и голова была его, и вместо крыльев его руки. И одна из этих рук сыпала пепел на собственную голову, а другая выщипывала перья из собственного тела.
Тут уж не оставалось никаких сомнений, что это Канторис. Но для пущей достоверности здесь был и текст: «Исправиться не могу, но самокритику признаю». А из-под Канториса выглядывали цыплята: Бучинский, Элишка Кошецова и остальные, кто не участвовал в работе редколлегии.
Но Миши среди них не было.
Я был очень рад, что Миша туда не попал, и страшно смеялся. И другие смеялись. И еще я понял, как здорово Анча Парикова рисует.
Эта газета висела на стене только два дня, а потом мы сделали какую полагается — к Международному дню женщин.
Женская газета была самая красивая, потому что ее делали все десять членов редколлегии.
