— А что случилось? — обеспокоенно спросила мать. Павлик тоже перевёл недоумевающий взгляд на деда.
— Случилось, — притворно вздохнув, осуждающе качнул дед головой. — Знать ему надо всё! Вот и дознался. В шесть лет постарел. Гляди, совсем седой стал. Седее меня.
— Ой, Павлик, да ты, правда, седой!
— Я ему говорил, — насупившись, повторил дед. — А что с таким неслухом делать? Теперь придётся клюку ему подбирать, как самому настоящему старику. Свою-то я ему не отдам.
Павлик выскочил из-за стола и подбежал к зеркалу. Думал, шутит дед, смеётся над ним, но зеркало не обманывало.
Седой. Правда, седой. Торчит на макушке белый вихор, и на висках тоже космы побелевших волос. Щёки и лоб тёмные, загорелые, на носу видна розоватая кожица, проступившая под старой, облупленной и шероховатой по краям кожей. А волосы на бровях и на голове — белые.
Павлик смущённо смотрел на себя. Как это могло произойти? Рядом с зеркалом на стене висела его фотокарточка. Отец весной сам снимал. На этой фотокарточке волосы у него не то чтобы чёрные, а всё-таки темноватые. А теперь…
— Павлик, сыночек мой, — подошла к нему мать, обняла и прижала к себе. — Не слушай ты деда. Это не седина, а просто волосы у тебя на солнышке выгорели. Не ты один, все ребятишки такими бегают. Вон Костик Рожков бежит, — указала она в окно, — он такой же седой. И у Лизы Лукьянчиковой косичка седая. Смотри.
Павлик взглянул на Костика и увидел, что у него тоже белая голова. И у Лизы Лукьянчиковой.
— Утешай, утешай, — ворчал дед. — Так он тебе и поверит.
Но Павлик поверил матери, и с этого дня его дружба с дедом совсем окончилась. Как бы они стали жить дальше, — трудно сказать, если бы на следующий день не приехал отец и не сказал:
— Собирайся, Павлушка. Завтра на Волгу отправимся.
Никогда для Павлика не тянулось так долго время, как в этот день. Он пораньше лёг спать, чтобы во сне скорее прошла длинная ночь, и так крепко жмурил глаза, что у него шумело в ушах. А сон всё равно не шёл. Перед глазами была Волга, а на ней, как большие дома, пароходы.
Взбивая белую пену винтом, повернул один пароход к берегу и пошёл по степи, как комбайн. И не волжские волны накатывались на него, а набегали под ветром золотистые волны пшеницы, разливаясь, как море, по всей степи.
Хуторские ребятишки — и дед вместе с ними — бежали за этим чудным пароходом, что-то весело крича и размахивая руками. На глазах у Павлика дед становился всё меньше и меньше ростом, и на нём тоже были короткие штаны и детская рубашонка. Он вприпрыжку бежал рядом с Костей Рожковым, сверкая босыми пятками, визжа громче всех. И, покинув свой птичник, как чайки, белой крылатой стаей полетели над степью куры, петухи и цыплята. А пароход-комбайн или комбайн-пароход всё шёл и шёл, громко гудя: «Ту-ту-у… Ту-ту-у…»
Павлик прислушался к гудкам, а потом открыл глаза и снова зажмурился от слепящего солнца.
Около дома стоял грузовик. Его гудком отец будил Павлика.
Павлик сразу всё вспомнил: ехать, ехать на Волгу! И мигом выскочил на крыльцо.
Сборы подходили к концу. В кузове грузовика лежали разные домашние вещи. Павлику не терпелось скорее ехать, а надо было завтракать и пить чай. А когда все, наконец, напились, мать долго ещё разговаривала с дедом и с тёткой Наташей, — как им тут жить.
— Опоздаем мы, — торопил её Павлик. — Вон папка мотор уже завёл.
— Не уедет без нас, — невозмутимо отвечала мать и, как нарочно, стала показывать тёте Наташе какую-то недошитую блузку и объяснять, как лучше прошить рукава.
— Ну, Павло, — сказал на прощанье дед, — поехал ты, значит, новые картинки смотреть?
Павлик утвердительно кивнул головой.
Сейчас вот, сию минуту поедет, только бы мама скорее уселась на каком-нибудь узле. Всё время копается и копается, перекладывая вещи с места на место. Наконец грузовик громко заурчал и, фыркнув сизым дымком, рванулся вперёд.
Оставшийся на крыльце дед помахивал вслед ему рукой, а Павлик стоял спиной к кабине и тоже махал рукой, прощаясь с дедом и с хутором. Не скоро вернётся сюда. Мама говорит, целый год пройдёт. Пожалуй, соскучится тут дед. И Павлику стало жаль его. Лучше бы и его тоже взяли на Волгу.
Гулко рокотал мотор, когда машина взбиралась на бугры. Замирало у Павлика сердце, когда спускались в балки, поросшие кустами. Мчалась машина по ровной степной дороге, и встречный ветер захватывал дух.
Степь, степь… Какая большая она, какая широкая!
И кто бы мог подумать, кто бы сказал, что через год, когда Павлик снова вернётся в хутор, старый-престарый дед будет слушать его рассказы о жизни на Волге, как самые диковинные из диковинных сказок!
— Ну, чего ж ты, парень, видал? — легонько дёрнул дед Павлика за вихор, торчавший на самой макушке. — Говори, не таись.
— Я-то видал! — загадочно улыбнулся Павлик.
И ему живо вспомнился прожитый год, полный таких событий, которые, наверное, и во сне не могли присниться деду.
— Ты вот говорил, что своими глазами видел, как Волга целую косу намыла, — напомнил он старику.
— Не отопрусь и теперь, — подтвердил дед.
— Ну и невидаль!.. — засмеялся Павлик. — Да передо мной косы эти почти каждый день… каждый день всё новые намывались. Да я… Я…
От волнения у него сразу пересохло во рту, и он облизнул языком шершавые губы. Потом прищурил глаза и вызывающе спросил:
— А ты мог посреди Волги стоять на двух берегах?
— Чего, чего, как? — не понял дед.
Павлик засмеялся и прищёлкнул языком.
— А вот так и стоять. Одна нога на одном берегу, а другая — на другом. А между ногами Волга течёт.
Дед нахмурил брови, стараясь представить себе, как бы это так могло быть, и, неодобрительно поглядев на внука, строго сказал:
— Пустое не балабонь.
— А я и не балабоню, — ещё горячее отозвался Павлик. — А ты видел хоть раз, чтобы Волга текла-текла и пропала?
— Так куда ж она подевалась? — не вытерпев, крикнул дед.
— Под себя, же, под воду ушла. Вот куда… А ты знаешь, где она потом вынырнула?
Дед сидел, раскрыв от удивления рот. А Павлик не унимался:
— Ты видел, как море делается? По дну моря ходил?.. Ты на огороде рыбу ловил?.. Под тобой город был?.. На пароходе по нему плавал?.. Видел живого Разина? Ну, скажи, — видел, да?.. А я с ним рядом стоял.
Что ни слово Павлика, то — небылица из небылиц. Дед безнадёжно махнул рукой. Пустомеля, мол.
— Ты что? Вовсе ополоумел?.. Да он, Разин-то, вон когда…
— Главный инженер стройки он! — выкрикнул Павлик. — Он даже со мной разговаривал. Спросил, как зовут, и сказал, чтоб я тоже этим самым… инженерным техником был.
Дед молчал, а Павлик торжествовал.
— А ты видел, как лоси сиганули через плотину?.. Ты город на новое место переносил? А видел, как за один день вырос сад с большими-пребольшими деревьями?..
— Погоди, Павло, погоди, — останавливал его дед. — Нельзя так… Совсем меня задурил. Я бывалче тебе как рассказывал: жили, мол, дескать, были… Так и ты начинай. Слово к слову лепи, а не криком бери.
Павлик усмехнулся.
— Жили-были… Садись вот сюда, — сказал он, подвинув табуретку и указывая деду место на самом солнцепёке. — А то ты озябнешь… Я тебе такое могу рассказать, что ты… — и запнулся, не представляя себе, что будет с дедом после рассказов обо всём, что он, Павлик, видел за этот год. Конечно, такое не выпадало деду за всю его почти вековую жизнь.
2. НОВЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ И НОВЫЕ ДРУЗЬЯ
На Волге Павлик жил в посёлке, который назывался Порт-город. Но хотя его и называли так, а, по правде сказать, никакого порта в нём не было. Не только парохода или катера, даже самой обыкновенной лодки Павлик не мог увидеть. И стояло у них в Порт-городе всего несколько деревянных домов, терявшихся в сосняке.
Какой же это город и какой порт? Узнал бы кто-нибудь из хуторских, — засмеялся бы. Даже лужи нигде не видно!
Павлик в первые дни был очень недоволен. Вот он приехал на стройку, а она, оказывается, где-то за двенадцать километров отсюда. И Волгу только один раз видел, да и то издали. И никаких пароходов на ней не было. Просто одна вода. А город, который был под горой, — ломали.
В нём с каждым днём оставалось всё меньше и меньше домов.
Говорят, целых двести лет простоял он на волжском берегу, а теперь наступила пора переходить ему на новое место, потому что здесь разольётся море. Откуда появится столько воды, как это будет, — Павлик не понимал.
Выбежит он из дома на крутой косогор, посмотрит вниз, а в городе ещё одной улицы нет. Ползают какие-то машины, похожие на тупоносые утюги, и разравнивают пустыри. Где-то громыхнёт сорванное с крыши железо, рухнет печная труба, подняв густое облако пыли, — всё пустеет и пустеет старый город. По шоссейной дороге тянутся из него вереницы машин, нагружённых кирпичами, железом, брёвнами. Сундуки, кровати, столы, горы узлов и тюков возвышаются на грузовиках, а на самом верху сидят переселенцы.
