Пошел Гвоздев к товарищу. С кем, как не с товарищем, горем поделиться? Выложил всю душу Гвоздев и молчит, ждет ответа.
Молчал долго и товарищ... Наконец, заговорил:
— Спрашивал девочку-то? Согласна она в деревню вернуться?
— Нет. Такими словами не спрашивал, а раз, помню, пошутил:
— Хочешь, Помголочка, к отцу, матери отвезу?
— Ну?
— Заплакала только. Не разорваться, видно, сердцу. Отца с матерью помнит, да и к нам привыкать стала.
— Так слушай. Вот мой сказ... Трудное твое дело. Если отец в суд подаст, и не знаю, как суд разберется. Прав и ты, прав и отец. У тебя, пожалуй, даже больше прав. Первым делом ты воспитаешь ребенка лучше, чем отец. А, кроме того, ты сам в роде как бы отцом девочке приходишься,—без тебя померла бы она. Да и тем, что в деревне, тоже одна только радость осталась.
По письму видно, что тоскуют. За что их обижать? Решай сам. Помни только, что ты рабочий и коммунист.
Помни, что говорил наш учитель:
«Рабочие должны наладить смычку города и деревни». Он. разумел смычку хозяйственную и духовную. А у тебя сейчас представляется случай наладить смычку сердечную.
Спрашиваю тебя, как коммунист: «можешь отдать сердце свое крестьянину?».
И пытливо глядит на Гвоздева.
Побледнел Гвоздев, потом потупился, сгорбился, будто меньше стал. Молчал долго. Кровь к лицу бросилась.
Выпрямился и четко отрезал:
— Могу!
X.
Жена Гвоздева убивалась так, что глядеть жалко. И днем плачет, и ночью успокоиться не может.
Собирает Помголочку в деревню.
А сам Гвоздев с девочкой только и возится. По такому случаю отпуск двухнедельный себе из завода выправил.
— Помни, Помголочка,—говорит Гвоздев,— захочешь в город дальше учиться, чтобы в люди выйти, приезжай к нам. Не брошу я тебя.
Бросилась Помголочка к Гвоздеву на шею, рученками крепко ухватилась и шепчет на ухо:
— Никогда я тебя не забуду. И тетю Машу не забуду, и тебя. Никогда!
— Повидаюсь со своими и приеду обратно. Учиться хочу.
XI.
Отвозил Помголочку в Самарскую губернию Гвоздев, и когда поезд постукивал: «тра-та-та, тра-та-та», болью отдавался каждый звук в сердце рабочего.
Приехали на станцию. Оттуда верст сорок на лошадях.
Добрались к вечеру.
Постучал Гвоздев в избушку на курьих ножках.
— Кто там?—послышался женский голос.
— Маменька,—сама не своя закричала Помголочка и заплакала, зарыдала, прячась на груди распахнувшей дверь матери.
Заплакала и мать.
Опомнилась, потом и бух в ноги Гвоздеву. Смущенный, поднял ее с пола Гвоздев и усадил за стол.
— Где отец-то?—спросил.
— Сейчас вернется...
Когда в избу вошел маленький, но крепкий крестьянин и подхватил Помголочку, как пушинку с пола, и прижал к себе, Гвоздев сердцем почувствовал облегченье.
Видел, что любит Трифонов свою ненаглядную Секлетеюшку. И радость в груди почувствовал Гвоздев, когда подошел крестьянин к нему, глянул чистыми, синими, как у Помголочки, глазами и крепко, до боли сжал руку рабочего. Говорить крестьянин не мог...
Только из глаз его чистых, ясных выкатилась слезинка и повисла на русой бороде.
XII.
Рано утром выезжал Гвоздев из деревни...
На полях наливала рожь. Зацветала пшеница. Подсолнечники выбрасывали свои только-что зацветающие шляпки.
От земли будто пар поднимался, будто дышала она: ночью прошла гроза с проливным дождем.
Дышалось легко и свободно.
Вспоминалась Гвоздеву голубоглазая Помголочка, вспоминался крестьянин с женой, и не было грусти, и не было вовсе печали.
— Родным ты нам стал, Семен Петрович,—звучали еще в ушах Гвоздева прощальные слова крестьянина.
— Дочку на зиму к тебе отпускать будем. Пускай учится. Темнота наша почитай-что хуже голода. От голода отбились, за куском хлеба не ходим, а темнота остается. Верю тебе, как отцу не верил, что добру научишь ты нашу Секлетею. Может-быть, она еще и нас темных поучит. Да и сам с женой приезжай. Ты только недолго у нас прожил, а поверишь ли, за весь свой век не слыхал я таких речей...
И от полей крестьянских, от речки, змейкой далеко раскинувшейся, от дороги ровной и укатанной, от далекого, еле видного села будто струилась светлая, новая жизнь...
