Сеня Петрович снял темные очки, поморгал глазами.
— Не могу. Не имею права, ребята.
Тут я и спрашиваю:
— А как же терра инкогнито, про которую вы сами говорили? И кто ее из инкогнито в когнито превратит, если не мы? Да у Буна уже двести жуков разных, как у профессора!
— Я бы вас отпустил, — виновато сказал Сеня Петрович, — но лагерные правила не позволяют. Приказ начальства — закон.
С другим вожатым мы так бы разговаривать не посмели, а с Сеней Петровичем можно немножко поспорить.
— Старшей боитесь? — съехидничал я.
Он покраснел, но почти согласился:
— Старших я уважаю.
Колька потянул меня за трусы, чтобы я перестал. Но сразу не остановишься: инерция не позволяет.
— Старших, значит, уважаете? А младших? — спросил я.
— Тоже.
— Не видно что-то!
— Н-не видно?
Сеня Петрович заикнулся от неожиданности, растерялся и быстро поднес руку к глазам, чтобы снять очки. А они у него в другой руке были. Он увидел их и обрадовался.
— У меня, — говорит, — с глазами, ребята, неладно. Но кого уважаю, с тем я в темных очках не разговариваю. Нехорошо глаза прятать.
Спорить мне сразу расхотелось, и пошли мы с Колькой рты черникой пачкать. А самим обидно. Но не на Сеню Петровича. Он бы, я думаю, отпустил нас за жуками. Это все из-за Галины Аркадьевны. Мы ее давно знаем. Она и в школе у нас — старшая вожатая. И здесь, в лагере, старшей стала. А где она, там не разгуляешься. Строгая очень! Только строгость у нее какая-то неживая, из холодильника вынутая…
В нашей комнате пять коек было и пять тумбочек. И в других комнатах тоже — где по пять, где по семь. Есть что сравнивать — значит жди смотра. Это я по опыту знаю. Вожатых хлебом не корми, а смотр — подай.
Объявили общелагерный смотр коек и тумбочек. Приз назначили за лучше-всех-заправленную койку и за образцовый порядок в тумбочке. Приз — это такой вымпел с надписью «За пионерскую аккуратность». Кого наградят, тот поставит флажок на свою тумбочку.
Мы с Буном как-то не зажглись. Вымпел? Ну и что? Это же не тот, который на Луну или на Венеру забросили. Пошуровали мы немножко. Для вида. Чтобы Сеню Петровича успокоить. Грязные носки попрятали, рассортировали тюбики и щетки. Это ж закон: зубная щетка всегда с сапожной сцепляется. А с тюбиками я сам чуть не влип. Побежал утром мыться. Выдавил на зубную щетку черную ваксу. Хорошо — Бун заметил, а то бы я весь рот себе вываксил. Тюбики почти одинаковые — спросонок не разберешь.
Комиссия нагрянула к нам сразу после обеда перед тихим часом. Впереди — Галина Аркадьевна, за ней — Сеня Петрович и еще одна вожатая из другого отряда — Ольга Захаровна. Все шло нормально. На вымпел мы не тянули, но и ругать, вроде, было не за что.
Койка Буна стояла у самого окна. Галина Аркадьевна открыла дверцу тумбочки. Порядок! Все, что в рот совать нужно, лежит на верхней полке, а что для одежды и обуви — на нижней. Тогда она выдвинула ящик. Здесь у Буна хранилось самое главное — лист картона с приколотыми к нему жуками. И пошло! Но не из-за жуков.
Нос у Галины Аркадьевны крохотный и острый, как у птицы. Я смотрю — нос у нее вдруг заерзал между щек.
— Чем это пахнет?
Бун несколько раз двинул плечами вверх-вниз и застыл. Робкий он. Где ему защищаться! К тому же, не догадался он, про что она спрашивает. Жуки ведь ничем не пахнут. Старшая вожатая выдвинула ящик до конца. Брови у нее под самые волосы залезли, а глаза как циркулем обвело, точно бомбу она у Буна атомную увидела.
— Водка! Это же водка!
Бун молчит. Оглушила она его воплем про водку. Не знаю, что бы было, если б не я.
— Во-первых, это для жуков, — говорю, — а не для людей! А во-вторых, это эфир, а не водка! И нечего панику разводить!
Галина Аркадьевна вытащила пробку из бутылки, понюхала.
— Все равно! Опасно! Вылить!
Это она Сене Петровичу приказала и бутылку ему в руки сунула. Он снял темные очки и говорит:
— Я думаю, не стоит…
— Зачем выливать? — удивилась и Ольга Захаровна. — Я тоже думаю…
— Вы еще думаете, а я уже знаю! — одернула ее Галина Аркадьевна. — Вылить немедленно!
Но Сеня Петрович не захотел выливать эфир. Тогда она выхватила бутылку и — к окну. А бутылка выскочила из рук, трах об пол и — вдребезги. Эфиром завоняло — ужас!
Ну и была потеха! Начальник пионерлагеря прибежал, потом врач. Двери и окна распахнули, а нас на улицу выпроводили и половину тихого часа около дачи продержали.
Когда все выветрилось, Галина Аркадьевна сама уложила нас в кровати и каждого одеялом прикрыла. Но мы ей все равно эфир не простили. Не совру — я придумал, как отомстить.
Никто в тот тихий час и не вздремнул в нашей комнате. Зато когда подъем сыграли, мы все улеглись поудобнее и затихли, точно неживые. Слышим, в соседних комнатах зашевелились, а мы спим. Мимо наших дверей протопали, а мы спим. Стихло все: построились, чтобы на вечерний чай в столовую идти. А мы спим.
Прошло минут десять, кто-то пробежал по коридору и — к нам. А мы спим как мертвые. Я приоткрыл один глазок. В дверях стоит наш звеньевой — совсем очумелый. Тут очумеешь! Если б утром, тогда — понятно. Тогда можно поверить, что мы проспали. А днем — нет! В тихий час из тысячи один спит, да и то не каждый день. У звеньевого губы от страха задрожали. Так он ничего и не сказал — умчался и только на улице завопил не своим голосом:
— Сеня Петрович!.. Сеня Петрович!
А мы спим. И когда Сеня Петрович ворвался в комнату — спим. И когда Галина Аркадьевна примчалась — спим. Одна у нас забота — не расхохотаться. Нас тормошат, а мы спим! Хоть бы ногой кто или пальцем дрыгнул! Спим и слышим, как Сеня Петрович говорит старшей вожатой, заикаясь:
— Это-то в-вы!.. Эт-то ваш эф-фир!.. Они нан-нюхались!
По правде сказать, и я, и все мы переиграли и упустили момент, когда нужно было закрывать представление. Чем дальше, тем трудней просыпаться в такой установке. Страшно!
— «Скорую»! «Скорую»! — чуть не плачет Галина Аркадьевна. — Звоните в Склифасовского.
— Ск-клифасовский в-в Москве! — заикается Сеня Петрович. — А м-мы п-под Ленинградом!
А она ничего не слышит. Бегает от койки к койке, руки заламывает и кричит:
— «Скорую»! «Скорую»!
Тут я с духом, наконец, собрался и сел на кровати.
— Не надо «Скорую»… Мы скоро проснемся…
И все проснулись. Нам было уже не до смеха.
Галина Аркадьевна плюхнулась на мою кровать. Щеки у нее белые, а на виске жилка бьется быстро-быстро.
Сеня Петрович нацепил темные очки и молча вышел из комнаты. А старшая вожатая несколько раз глотнула воздух, точно без акваланга метров на тридцать ныряла, и тоже вышла. И тоже молча…
Толком про эту историю так никто и не узнал. Слухи по лагерю ходили всякие. Мальчишки даже хвалили нас за выдумку. Мы — все пятеро — смеялись вместе с ними, хотя нам было совсем невесело и даже жалко Галину Аркадьевну. Как вспомню испуганную жилку на ее виске, так стыдно становится. Конечно, она погорячилась с эфиром, но почему? Из-за нас, из-за нашего здоровья. Боялась, что мы отравимся или нанюхаемся случайно.
Я бы не удивился, если бы нас за эту шутку вытурили из лагеря. Но все обошлось. И никакого разбора не устроили. Будто не было ничего. Только Сеня Петрович очки перестал снимать, когда со мной или с Буном разговаривал. Галина Аркадьевна, когда встречалась с нами, была очень вежливой, а в глазах — мороз.
Две недели Бун не ловил жуков. Я бы и без эфира с ними расправился, а он не хотел их мучить. Пока не усыпит, ни одного жука на булавку не посадит. Вот и ждал родительского дня. Привезли ему новую бутылку с эфиром. На этот раз Бун ее в тумбочку не положил.
За лагерным забором начинался здоровенный холмина с соснами. На самом верху камень лежал. Не камень, а целая глыбина. В ней щель — руку засунуть можно. Туда мы эфир и спрятали. Удобно и безопасно. Как жук попадется, мы его — в коробку с ватой и бегом к камню. Там накапаем эфира, и пока до дачи дойдем, он уже и заснет… Так мы думали, а получилось совсем по-другому.
Запомнился мне тот вечер. Тогда на ужин дали нам по куску угря копченого. Люблю я его больше пирожного! И, как всегда, еще по стакану кефира было. Столовая у нас открытая: без окон, без дверей — один навес. Летняя, в общем. Сижу я и хрящик обсасываю. Еще бы угорька кусманчик!
Бун мой вкус знает. Он взял небрежно свою порцию ко мне подвинул.
Я говорю:
— Ты чего?
А он:
— Да ничего! Ешь!
— Как ничего? — спрашиваю.
— А так — ничего, и все! — отвечает.
Заспорили. В это время кто-то щелкнул меня по лбу и — бряк в мой стакан с кефиром. Глядим — а там жук, и рога у него, как у оленя, с отростками. Такого у Буна не было.
Я так обрадовался, что и про угря забыл. Осталась порция Буна на столе несъеденная. А мы жука засунули в коробку и — к забору. Перелезли и бежим вверх по холму, чтобы эфир достать. А сосны красные — солнце как раз садилось.
