Здесь были и классы, и общежитие. В одном из залов разместилась спальня с кроватями, застланными грубошерстными, колючими одеялами, в другом находилась столовая: здесь выдавали на обед горсть бобов и чистую свежую воду. В большой комнате бокового придела расположились классы первой ступени. Педагог — он сам недавно с оружием в руках дрался с французами и был ранен — выводил мелом на каменной стене большие буквы: «Алжир будет свободным!»
Ахмед Белькасем сидел за первым столом и тщательно копировал буквы на бумаге. Бумага была неудобна для письма — старые французские газеты, но это, в общем-то, не имело большого значения. Ахмед улыбался. Это был первый урок в его жизни.
Волны шли высокие и яростные. Они с силой били в камни, ограждающие со всех сторон бухту, вставали перед ними на дыбы в облаке белой пены, а потом, нелегко переваливаясь, соскальзывали в спокойную голубую воду и через минуту, как побитые псы, лизали прибрежную гальку. Средиземное море штормило, а здесь, за этой естественной каменной оградой, царил мир спокойствия и красоты. Было жарко. В воздухе пахло жасмином и свежими водорослями. Цветы олеандров отражались в волнующейся воде причудливыми формами. Ровные ряды пальм подходили вплотную к открытым галереям прибрежного ресторана. Полунагие, уставшие от солнца люди лежали неподвижно под широкими разноцветными тентами пляжа. Иногда то один, то другой поднимал руку и кричал:
— Эй, оранжату сюда!
И тут же навстречу поднятой руке устремлялась маленькая детская фигурка с большой не по росту корзиной в руке.
— К вашим услугам, синьор. — И чуть позже: — Благодарю вас, синьор, это мой долг.
— Бамбино, сюда бутылку!
— Благодарю вас, синьор.
Когда окликов не было слишком долго, мальчишка напоминал о себе:
— Оранжата всегда кстати в такую жару, синьоры. Она послана самой мадонной.
Его резкий и сильный голос звучал над пляжем и делал свое дело: руки поднимались ему навстречу.
На балкон из ресторана выходил большой и толстый человек в белом колпаке и фартуке и, прикрывая глаза рукой, грозил в сторону моря коротким пухлым пальцем: «Не богохульствуй, Джованьо, мадонне нет дела до твоей оранжаты, у нее есть дела поважней».
— Синьоры, еще бутылочку. Спаси вас мадонна… Это мой долг.
Люди усмехались. Мальчишка был строен и смугл, с льняными волосами, вздернутым тонким носом и голубыми глазами.
— Это не итальянец, а черт знает что, — говорили про него в ресторане, — откуда взялся такой.
— Оставьте вы его в покое, он никому не мешает, — отвечал толстяк — повар Джузеппе. Он брал себя за нос короткими пухлыми пальцами: — Откуда, действительно?
Мальчишка появился в ресторане неожиданно — маленький светлоголовый заморыш — в одну из трудных для побережья штормовых ночей, когда волны обрушились на прибрежные селения и разрушили некоторые из них. Он пришел сюда на свет, тепло, пищу. Он стоял и смотрел на красиво одетых танцующих людей, на спокойную, отгороженную от мира каменной преградой бухту, на яркие, освещенные, вкусно пахнущие столы, и у Джузеппе не хватило духу крикнуть грубое слово.
— Хочешь есть?
— Да, синьор.
— Где все твои?
— Я не знаю, синьор.
— Откуда ты?
Мальчишка махнул рукой куда-то в темноту.
С тех пор он остался здесь, в маленькой каморке около кухни большого фешенебельного ресторана. Его звали Джованьо, но он откликался на имя Бамбино — мальчишка. Так и пошло.
— Бамбино, лимонад на пятый стол! Бамбино, сигарет синьорите! Да живей!
Сначала он был мал, неповоротлив и слишком задумчив. Он часто ошибался, и его ругали, но не гнали и даже кормили три раза в день: все-таки пользу приносит мальчишка, помогает. Потом он подрос, отъелся и повеселел, стал быстр и уверен.
Никто не мог быстрее, чем он, откупорить бутылку и вовремя поднести зажигалку к задумчиво застывшей во рту сигарете. Делал он это ловко и спокойно, и, когда его благодарили, он бесстрастно-вежливо отвечал: «Это мой долг, синьор».
Со временем Бамбино стал настоящим маленьким официантом. Он научился молчать, когда им были недовольны, вежливо, с достоинством благодарить за доброе слово и ловко прятать в карман чаевые. Он не усвоил только одно непременное свойство, которое неукоснительно требовалось от здешних официантов: улыбаться. Он все делал исключительно серьезно, и в его светлых глазах всегда тлела настороженность.
Ему купили белый парусиновый пиджачок и черную бабочку, и он надевал их поверх своей старенькой, с продранными локтями рубашки. В эту минуту Бамбино становился еще более серьезным.
— Сколько тебе лет, малыш?
— Одиннадцать, синьор.
— Тебе нравится твоя работа?
— Да.
— Ты не устаешь?
— Нет, благодарю вас.
Бамбино работал каждый день с двенадцати часов дня, как только открывался ресторан, до глубокой ночи, пока оттуда не уходили последние посетители. Потом он шел в свою конуру около кухни и ложился спать. Он никогда не жаловался, никогда ничего не просил и никому не прекословил. «Талант, — говорил про него Джузеппе, — вырастет — цены ему не будет».
Однажды заболел Лючано — парень из соседнего местечка, который подрабатывал в ресторане пением под гитару. Его ждали к четырем часам, но он так и не пришел.
Был теплый и тихий вечер, огоньки бакенов убегали в сторону Капри, обозначая путь для судов и катеров. Жара спала, и запах жасмина — свежий, будто очищенный вечерней влагой, — колыхался над бухтой. Подвыпившие иностранные гости потребовали «настоящую итальянскую канцону».
— Я спою, Джузеппе, — сказал тогда Бамбино.
— А ты пробовал когда-нибудь?
— Нет.
Здесь же, около кухни, официанты-аккомпаниаторы устроили маленькую пробу. Бамбино закрыл глаза, вздохнул и по-детски, всей грудью, напрягая шею, спел два куплета «Канцоны миа» — популярной на побережье песенки. Гитаристы уловили тон.
— Что ты будешь петь?
— То же, что и Лючано.
— Пошли.
Двое официантов с гитарами встали между столиками и повернулись в сторону иностранных гостей. Бамбино пристроился между ними — сосредоточенный, тоненький и решительный. Гитаристы негромко наигрывали знакомую мелодию. Лючано пел эту песню каждый вечер. Это была «настоящая итальянская канцона». Бамбино посмотрел прямо перед собой, протянул руки вдоль тела, вытянул шею и запел резким сильным и точным голосом.
— О, какая прелесть, — взвизгнула седоватая растрепанная дама, — он поет, как кукла, итальянская кукла. — Ее слова понравились.
— Браво, итальянская кукла, — закричали гости, — еще канцону!
Когда он кончил, ему бросили несколько полудолларовых монет. Это были в здешних краях большие деньги. Бамбино вежливо поднял их и отдал гитаристам.
С тех пор в его жизни произошли важные перемены: ему стали платить по пятьсот лир в день. Бамбино уже не допивал, как прежде, из бутылок остатки оранжаты. Он сам мог купить бутылку вкусной воды, а иногда и мороженое.
Он стал частенько подменять Лючано, и, когда тот пил с Джузеппе «Кианти» на заднем балконе, Бамбино выходил к гостям. Он опускал руки вдоль тела, устремлял напряженный взгляд прямо перед собой и пел громко и резко. Он и здесь никогда не улыбался и был исключительно серьезен. Это почему-то очень веселило гостей. Ему часто бросали монеты, а потом говорили: «Пой еще». Иногда он выходил вместе с Лючано, и тогда его представляли как младшего брата. Потом кончалась работа, Лючано давал ему две-три столировых бумажки, щелкал пальцами по затылку и говорил: «Прощай, я пошел, черт бы их побрал».
Утром Бамбино вставал раньше всех. Он выбегал в одних трусиках из каморки и летел стремглав вниз по узенькой каменной лестнице, ведущей к морю. И по мере того как терпкий и свежий запах воды становился ближе, серьезность и напряжение исчезали с его лица и уступали место настоящей безудержной мальчишеской радости.
Скорее, скорее! Мимо тентов, под которыми уже лежали люди, мимо кабин для переодевания, мимо мелкого золотистого песка, специально привезенного сюда, чтобы прикрыть грубую шершавую гальку, мимо всего этого дорогого, изнеженного, цивилизованного пляжного уюта, за который нужно платить много денег. Скорее к своим скалам!
А вот и кончается песок. Крепкие круглые выступы гальки давят на ступни, бежать трудно, но разве он когда-нибудь сердился на нее. Ведь здесь — это его галька, его скалы, его море. Он уже бежит вместе с ватагой таких же смеющихся полуголых коричневых сорванцов. Здесь у него есть имя.
— Сюда, Джованьо! Ныряй с этого, нет, лучше с этого!
Он карабкается на высокий с плоской вершиной камень, взбирается на площадку, что-то кричит и пританцовывает и бьет себя ладонями по животу и бокам.
Когда он готовится к прыжку, все смотрят в его сторону: люди на красивом пляже, его друзья-мальчишки; даже Джузеппе выходит в эти минуты из своей кухни и прикрывает пухлой рукой глаза. Но Джованьо не спешит. Он стоит высоко, очень высоко, и вокруг много воздуха, тепла и света, и ему кажется, что сам он — сильный, упругий и радостный — растворяется в этом мареве, сотканном из ароматов и красоты, и является неотделимой частью прозрачного теплого моря, бурых старых скал. Он что-то кричит, подпрыгивает и тонкой коричневой стрелой летит вниз. Джованьо врезается в воду, почти не потревожив ее ленивого покоя. Он знает: это особое и большое искусство. Это не идет ни в какое сравнение с открыванием бутылок или жонглированием подносами.
