— Что решать?!
— Что? — улыбнулся Володя. — Как мы будем дарить.
Володя Петровых был так толст, так добродушно пыхтел, так умилённо и кротко косил правым глазом, и все привыкли — он кому-нибудь что-то всегда отдаёт.
Сеня Гольштейн сказал, не задумываясь:
— Дарить будешь ты.
Володя послушно согласился:
— Я могу. Как хотите. Но ведь надо речь говорить?
— Не подходит! — категорически вмешался Костя Гладков. — Ты начнёшь речь и заикнёшься сейчас же. Ты и говорить не умеешь. И неуклюж ещё очень. Пожалуй, уронишь вольтметр. Надо выбрать другого.
— Кого?
— Сеню Гольштейна.
— Не подходит!
— Тогда Юрку Резникова.
— Юрку? Можно бы… Сострит что-нибудь неподходящее к случаю.
— Ребята! А Сашу?
— У Саши солидности мало.
Они предлагали одного за другим кандидатов для произнесения речи и одного за другим отвергали.
— Бориса! — выкрикнул кто-то.
— Бориса! Бориса!
Вопрос был решён. Борис Ключарёв — вот достойный представитель класса.
— Уж Борис сумеет сказать! — радовался Володя. — Ты, Борька, скажешь: «Седьмой «Б» вам преподносит…» — и что-нибудь ещё поторжественнее. Ты умеешь экспромтом?
— Умеет! Умеет! — кричал в нетерпении Юрка.
— Ребята, кто понесёт? Саша, дай-ка я понесу.
— Подождите, ребята! — остановил Ключарёв. — Знаете, что? Давайте без речи.
— Почему?
— Давайте просто поставим вольтметр. Войдёт Надежда Дмитриевна… Она догадается, что подарил седьмой «Б». Кто же ещё? Ребята, сегодня старайтесь получше отвечать. Пыжов, выучил? Не подведи нас сегодня, Пыжов!
На бледных щеках Ключарёва проступила слабая краска; сдержанный, строгий, он стеснялся открыто выражать свою радость, как Юрка, Володя, как другие ребята; в его холодноватых глазах засветилось что-то мягкое и очень ребячье, очень хорошее.
— Как Надежде Дмитриевне будет приятно! — сказал он, густо краснея. — Идёмте! Кто-нибудь забирайте живо прибор!
Юрка Резников только и ждал, когда раздастся команда.
— Я понесу! — крикнул он.
— Не смей! Спросить надо сначала!
Саша загородил спиной свой вольтметр.
— Чего спрашивать? Ведь решили?.. — проговорил Юрка, смущённый не столько окриком, сколько чужим, непонятным выражением сашиных глаз и лица. Он не узнал Сашу.
— Сделайте сами, тогда и решайте!
— Саша! — спросил в изумлении Костя. — Ты для себя разве делал вольтметр? Тебе стало жалко?
Борис Ключарёв молча кусал губы, его светлые, стального цвета глаза похолодели и сузились.
— Мне не жалко, — сказал Саша глухо.
И вдруг вынырнул хитрый носик Лёни Пыжова.
— Он хочет выхвалиться, — хихикнул Лёнька, на всякий случай прячась за спину Володи, — Он мечтает прославиться.
Губы Бориса тронула на секунду усмешка, на одну лишь секунду, но Саша, взбешённый, униженный, холодея от стыда и обиды, понимая, что рушилось всё, к чему он готовился, крикнул в лицо этому спокойному, строгому мальчику, который умел вести за собой целый класс:
— Привыкли командовать! Я сделал вольтметр. Хочу — дам, хочу — нет. А распоряжаться никому не позволю и подчиняться не буду. Вот захочу — возьму и сломаю.
Он замолчал, почувствовав себя очень усталым после вспышки безрассудного гнева и безвозвратно погибшим.
— Попросите, может быть, дам, — пробормотал он, подавленный враждебным молчанием класса.
— Делай, что хочешь, со своим вольтметром, — холодно ответил Борис. — Просить мы не будем.
— Кланяться?! — крикнул с возмущением Юрка, — После этого и дарить не захочется.
Он галопом помчался из вестибюля.
— Сделаем сами! Сделаем сами! — громко пел Юрка, стараясь заглушить в себе недавнее восхищение сашиным прибором.
Костя молча ушёл.
Заливался звонок.
Саша в ужасе видел, ребята расходятся. Никто не оглядывался. Они все отвернулись от вольтметра. Может быть, они старались показать, что не собираются кланяться? Или, может, после всего, что произошло, им и верно не хотелось дарить Надежде Дмитриевне этот прибор?
Саша остался один. Он отупело смотрел вслед ребятам. Он не понимал, что случилось. Так внезапно, так быстро, непоправимо над ним разразилась беда!
«Они вернутся. Неужели никто не вернётся? Неужели не позовут?» — проносилось в его голове.
Он стоял у окна в пустом вестибюле. На подоконнике красовался вольтметр. Устремив на него невидящий взгляд, мальчик настороженно вслушивался… Они не вернулись.
Саша вырвался на школьное крыльцо. Ветер хлестнул его сухим снегом, словно плёткой, в глаза, и от ветра и снега из глаз брызнули слёзы. Саша бежал, сам не зная, куда, дальше от дома и школы. За ним, посвистывая, гналась метель.
До половины урока Костя был твёрдо уверен: Саша придёт. Он так часто оглядывался на дверь, что Надежда Дмитриевна наконец обратила внимание:
— Чем ты встревожен, Гладков?
Впрочем, не только Гладков — сегодня был неспокоен весь класс.
Да, до половины урока ребята надеялись, что Саша придёт. Должен придти! Он мог притащить свой вольтметр и сказать: «Надежда Дмитриевна, седьмой «Б» вам преподносит…». Неужели Емельянов в самом деле хотел, чтоб весь класс его умолял оказать эту милость?
Надежда Дмитриевна читала в ребячьих глазах беспокойство, волнение, страх, вызванные каким-то общим переживанием.
Ребята отвечали хуже обычного, равнодушно, рассеянно: мысли их где-то витали.
— Перейдём к новому, — сказала Надежда Дмитриевна, зорко присматриваясь к поведению класса. — Мне так и не удалось раздобыть, ребята, вольтметр. Итак, закон Ома…
Она была изумлена тем, что именно в этот момент настроение класса резко упало. Казалось, ребята в чём-то отчаялись, убедившись, что ждать бесполезно. Надежда Дмитриевна перехватила смущённый взгляд, каким обменялись Борис и Костя Гладков. Ребята слушали объяснения с виноватым усердием. Учительница закончила урок, недоумевая в душе.
Когда она уходила домой, тётя Дуся позвала её в раздевалку:
— Гляньте, Надежда Дмитриевна, на эту диковину. Емельянов оставил, а я убрала. Было здесь шуму!..
…Семиклассники двинулись из школы тесной гурьбой.
— Обидно! — горько вздохнул Петровых, — Наверное, Саша и сам пожалел.
— Теперь ты его пожалей, — угрюмо ответил Борис.
— Отделился от класса! Ему доверяли, а он отделился, — возмущались ребята.
— Что же, — идёмте, — сказал Ключарёв, повернувшись к ветру спиной и поискав глазами Гладкова.
Кости не было, он остался на сборе.
Семиклассники разошлись по домам.
А в пионерской комнате в полном составе собрался двадцать первый отряд.
Вадик Коняхин, Вова Горбатов, Шура Акимов — все мальчики чинно расселись вдоль стола, покрытого красным сукном. Мальчики преисполнены были сознания собственного достоинства и важности предстоящего события. Под воротничком у каждого алел пышный галстук, ноги, не доставая до пола, мерно раскачивались под столом. В общем юные пионеры двадцать первого отряда поджидали вожатого в безмятежном расположении духа. А их бедный вожатый стоял в это время за дверью, сражённый приступом непреодолимой застенчивости. Надо было войти и с весёлым лицом, непринуждённо и бодро сказать: «Здравствуйте, ребята!» Только всего. Но у Кости сердце металось в груди, как выброшенная на берег рыба. Он был подавлен своей собственной робостью. Это грозило катастрофой. Первый сбор мог не состояться.
Вдруг с противоположного конца коридора донёсся звонкий, весёлый смех. Костя, как спасению, обрадовался знакомому смеху: Таня Измайлова! Старшая вожатая шла с секретарём комсомольской организации Колей Богатовым, громко о чём-то рассуждая.
— Костя, ты? Ты не начал ещё?
Привычно переплетая быстрыми пальцами кончик пушистой косы, повисшей с плеча, Таня с удивлением смотрела на Костю.
— Костя, уж не боишься ли ты? — догадалась она.
И этот вопрос был тем толчком, который привёл Костю в чувство. Правда, ему не удалось улыбнуться, но сердце поутихло в груди. Он взял себя в руки:
— Сейчас я иду.
— Таня, давай послушаем сбор, — решил внезапно Богатов, — Ты не будешь стесняться, Гладков?
Нет, Костя стеснялся тех малышей, которые его ожидали за дверью, только их! То, что рядом оказались спокойные, почти взрослые люди, прибавило ему бодрости. Кроме того войти втроём куда легче, чем в одиночку.
И сбор начался.
— А что мы будем делать? — тоненьким голоском шепнул Вадик Коняхин.
— Вы пионеры теперь, — сказал Костя, ужасаясь деревянности тона, каким произнёс эти слова, не зная, куда деть свои длинные, нескладные руки, ища глазами точку опоры. Он нашёл её наконец в виде массивной чернильницы посредине стола и устремил на неё пристальный взор.
