В то время Прохору Дремову шел седьмой десяток. Борода его, свитая из тугих мелких колец, посерела тронутая сединой, сам он стал кряжистый и черный, как мореный дуб. Жил он на лесном кордоне в бездорожной глуши, на берегу лесной реки, неторопливо струившей густую на вид, коричневую, как чай, воду. Изредка он выезжал в соседний город Ватажск на базар купить или продать что-нибудь.
Первыми днями, проведенными на кордоне, Алешка был очень доволен. Жирная, вдоволь пища и густо насыщенный озоном воздух быстро вернули ему истраченные в скитаниях силы. Первозданно могучий лес, казалось, хранил множество неразгаданных тайн, которые всегда так глубоко волнуют мальчишеское воображение. По ночам тоскливо, с надрывом выли волки. Громадный пес с черной шерстью и красной пастью по кличке Рыцарь, одичавший в лесу, скуля, царапался в дверь. На крытом дворе сонно вздыхала лошадь.
— Дедунь, — тихонько окликал Алешка, — ружье-то у тебя заряжено?
— Чего? — спрашивал Прохор, спавший очень чутко.
— Ружье-то, мол, заряжено?
— Экой ты! Как же не заряжено-то! Спи.
Днем Алешка радовал деда неутомимостью в работе. Он таскал из родника воду, пилил лучковой пилой дрова, чистил лошадиное стойло или просто без видимой надобности тесал топором колья. Оказалось, что он умеет и обед варить. Сняв с очажка закопченный котелок, Алешка стучал ложкой по миске, и это означало, что обед готов. Садясь к столу, Прохор говорил:
— Деловой ты парнишка. Смотри, не надорвись — уж больно не по летам горячо берешься.
— Я сильный. Во, потрогай мускулы. У нас в классе я самый сильный был, — хвастался Алешка.
На вопрос, как же он, Алешка, нашел деда и не потерялся, не сгиб в бурно клокочущем людском водовороте, мальчик неохотно отвечал:
— Ехал, ехал и — доехал.
Он не любил вспоминать что-либо горькое или стыдное, а того и другого было достаточно в его скитаниях.
Алешка и сам удивлялся, как он не погиб в этом водовороте. Приходилось ему голодать, зябнуть на грязном вокзале, приходить в полное отчаяние, прежде чем он добрался до деда. Об одном только рассказал ему Алешка — о контролере Иннокентии Павловиче. Рассказывал Алешка подробно, с увлечением, с блеском в глазах.
…Стояли погожие осенние дни. По реке плыли яркие листья осин, лесной рябины, берез. Лес был полон тихого шуршания и тонких запахов осени, едва уловимых и томительно грустных. Алешка вдруг заскучал. Долгими вечерами он без дела слонялся по избе, все настойчивее прося деда привезти из города книг. Прохор исполнил просьбу внука, купив подешевке на базаре целую кипу книжного хлама. Алешка обрадовался, но скоро забросил книги: они показались ему неинтересными. Однажды он несмело спросил деда:
— Дедунь, а как же я в школу-то не пойду что ли, а?
— Оно бы можно, — вдохнув, ответил Прохор, — да смотри, нужно ли? Я вот неученым прожил…
— Что ты! — горячо воскликнул Алешка. — Сейчас нельзя неученым, сейчас — жизнь совсем другая…
— Много ты понимаешь в жизни, — усмехнулся Прохор. — Ладно, поеду завтра в город, заверну в ближнее село, попытаю там насчет школы.
5
Лесной кордон — маленький островок человечьей жизни, вкрапленный в бескрайний разлив лесов — был как-будто прочно, навеки, отгорожен стеной тишины от всего мира; казалось, что его суровые беды никогда не ворвутся сюда.
Но они ворвались.
Утром, едва засинело окно в избе, на кордон примчался на взмыленной лошади, запряженной в плетушку, незнакомый человек. Он оказался колхозником из соседнего села.
— Плохо дело, Алешка, — сказал он. — Деда-то убило.
— Как убило? — спросил Алешка, бледнея.
— Ватажск бомбили. Ночью ко мне сельсоветская Глашка прибегала, говорит звонили из города — лесника Дремова убило, в больнице он.
— Жив, значит, если в больнице?
— Ох, не знаю. Едем!
Обтерев лошадь клочком сена, колхозник погнал ее в город.
По улицам ветер нес чад пожаров, перемешанный с пылью. Алешка сидел в плетушке, не понимая, как следует, что произошло, и все просил колхозника ехать поскорей.
Больничный двор густо зарос деревьями и кустами. На белых корпусах лежали пятна солнечного света. Алешка, как только вступил на этот двор, сразу успокоился. Казалось, здесь человеку ни за что не дадут умереть.
Возле хирургического отделения — длинного одноэтажного здания, стоявшего на отшибе в глубине двора, — колхозник велел Алешке ждать, а сам ушел.
До сих пор война ощущалась жителями Ватажска весьма отдаленно. В городе было три крупных завода, державшие при себе людей, и лишь немногие из них ушли в армию. Ночами город стоял непривычно темный, немой. Появился комендантский час и продовольственные карточки. Жители выходили во дворы с лопатами рыть щели. Выходили охотно, рыли дружно, но испытывали при этом неловкость за эти, казалось, ненужные предосторожности. Щели никто не принимал всерьез.
И вдруг война дала о себе знать более непосредственно. Несколько вражеских самолетов, рассеянных на подступах к большому городу, беспорядочно сбросили бомбы на Ватажск. Война пришла настоящая — с едким дымом пожаров, стонами раненых, слезами по убитым…
На крыльцо выбежал колхозник, заторопил Алешку идти за ним, радостно шепнув:
— Жив, дед-то, жив.
Они надели белые халаты, пошли по длинному коридору мимо стеклянных дверей.
— Сюда, — тихо сказала провожавшая их няня.
Они на носках вошли в палату. На одной из коек лежал Прохор. Алешка не сразу узнал его, так как голова деда была перевита бинтами.
— Как же это, Дремов? — укоризненно сказал колхозник.
— Алексей где? — прохрипел в ответ Прохор, силясь повернуть голову.
— Тут он, тут.
Колхозник подтолкнул Алешку к койке.
Алешка, холодея от страха, заглянул в глаза деда, затянутые голубоватой мутью, и растерянно повторил укоризненные слова колхозника:
— Как же это, дедуня?
— Не утомляйте больного, — наставительно сказала няня и ушла.
Прохор, тяжело ворочая непослушным языком, рассказал, что ночевал в доме приезжих и, когда началась тревога, вышел во двор проведать лошадь. Он остался при ней, потому что она сильно билась на привязи, пугаясь выстрелов зениток. Бомба разорвалась поодаль, но воздушной волной Прохора сильно ударило спиной и затылком о бревенчатую коновязь.
Он помолчал, трудно дыша, и спросил:
— Слышь-ко, Алексей! Помру, как жить-то будешь?
Алешка потупился, ответил тихо:
— Как все…
— А ты знаешь, как все-то живут? — спросил Прохор.
По разрешению врача Алешка остался с дедом. Весь день он сидел в палате, смотря в окно. Там в ясной глубокой синеве неба проплывали пухлые облака, таяли и снова возникали. Потом зажглись звезды. Алешкины мысли были далеко от больничной палаты, от деда. Не первый раз в этот день он вспоминал мать, и от нее нити воспоминаний шли дальше в прошлое, к маленькому белорусскому городку, к школе, к отцу, который где-то воюет, а может быть, давно уже убит, и земля приняла его на вечный покой…
Ночью Прохор умер.
6
Доктор Петр Николаевич Смаковников воспитывался в семье отца, профессора литературы, в которой из поколения в поколение передавался дух благородства и человеколюбия. Петр Николаевич, даже если не имел в сердце желания помочь, то понимал, что сделать это надо, и — делал. Узнав о положении Алешки, он почувствовал себя обязанным помочь ему. Но как это сделать, он решительно не знал. Будь Алешка младше, доктор, не задумываясь, устроил бы его в детский дом, но Алешке было тринадцать лет — возраст, в котором есть свои намерения. А Петр Николаевич привык уважать чужие намерения. Однако он постеснялся в тяжелый для Алешки момент выпытывать, какие они были, и не придумал ничего иного, как пригласить Алешку к себе домой.
Вечером Алешка сидел в уютной полутемной комнате за круглым столом и пил чай. Лампой под зеленым абажуром ярко был освещен только стол, а по углам лежала мягкая полутьма.
Быстрыми шагами в комнату вошел высокий человек в черной шинели речника. У него были седые усы и сдвинутые брови. Он очень походил лицом на Петра Николаевича, и казалось, что доброго миловидного доктора загримировали под сердитого старого человека. Скинув шинель, он присел к столу и спросил:
— Кто такой?
Петр Николаевич коротко рассказал ему Алешкину историю. Человек слушал, еще плотнее сдвинув седые брови, болтая ложкой в стакане черного, как деготь, чая, потом сунул Алешке свою крепкую руку:
— Здравствуй. Зови меня Иваном Николаевичем. Я брат Петра. Что еще?
— Ничего… — тихо сказал Алешка.
— Хорошо.
Больше он не сказал ни слова во весь вечер.
Утром, когда Алешка проснулся, в доме уже никого не было. На столе стоял приготовленный завтрак, на видном месте лежала записка: «Ешь». По этой краткости и сухости Алешка догадался, что писал ее Иван Николаевич. Он нехотя съел завтрак, посидел, обошел комнату, равнодушно посмотрел на корешки книг в большом стеклянном шкафу. Захотелось снова лечь. Приятно было лежать, ни о чем не думая, согревая стынущие ноги под толстым одеялом. Чуть-чуть кружилась голова. Алешка хотел повернуться, чтобы лечь поудобнее, и — не мог. Одолела какая-то вялость, немощность. «Пусть» — подумал Алешка и закрыл глаза…
