Тогда они стали ходить по металлическим прутьям, огораживающим газоны. Кто дальше. Но занятие это не имело смысла, потому что новые Серёгины сандалии скользили и больше трёх шагов он сделать не мог. Никакого интереса не было с ним соревноваться.
И в это время они услыхали гулкие удары мяча.
В конце садика за дощатым высоким забором была спортплощадка какого-то научного института прекрасная площадка с турником, волейбольной сеткой и гимнастическим бревном.
Но эти замечательные вещи были не про них. Площадку ретиво охранял от мальчишек злющий красномордый дядька — тамошний дворник.
У Пашки были с ним особые счёты. Три раза дворник с великим позором изгонял его с площадки.
Ни за что ни про что, просто по злобе своей и скверному характеру.
Прямо за ухо волок, собака, и больно поддавал коленом.
И все вокруг веселились. Смеялись над Пашкиным конфузом.
Пашка, конечно, такого стерпеть не мог. Один раз он ему отомстил примитивно и поспешно — просто окатил водой. Набрал воды в полиэтиленовый мешочек и уронил дворнику на голову. С забора.
Дворник стал ещё лютее.
Зато вторая месть была похитрей. Пашка ею гордился. И весь двор гордился. Даже, можно сказать, вся улица.
И слава Пашкина лучилась, как фонарь.
Он рассчитал тонко и верно. На первый взгляд всё было невинно. Никаких активных военных действий против дворника он больше не применял.
Пашка понадеялся на своего врага и не ошибся. Дворник в аккурат выполнил всё, что от него требовалось.
И от этого месть была ещё обиднее и коварней.
Отцовы туфли — новенькие, югославские — лежали в яркой глянцевитой коробке. В такой чистенькой нарядной коробочке — просто загляденье.
Два кирпича, поставленные на ребро, уместились в ней плотно и точно — впритирочку. Будто для них она и была сделана в далёкой Югославии.
Рано утром, ещё до того, как дворник стал подметать площадку, Пашка перелез через забор, принял из рук Серёги коробку и аккуратно поставил её точно посередине площадки.
Западня скромно, смирнёхонько стояла на жёлтом песочке, поблёскивая глянцевой крышкой.
Ждать пришлось недолго.
Дворник вышел, как всегда, хмурый, обозлённый и красный.
Он сразу же увидел коробку и вразвалку направился к ней.
Теперь всё зависело только от него.
Он мог просто взять её и выбросить или…
Враг выбрал второе.
Впрочем, он сделал то, что сделало бы большинство существ мужского пола, независимо от возраста.
Уж очень было велико искушение. Такая аккуратная, лёгкая на вид коробка стояла на песочке, подставляла свои невинные бока.
Дворник неуклюже подскочил и с размаху двинул по ней ногой, обутой в синий резиновый тапочек. Коробка тяжело подпрыгнула и медленно перевалилась на другой бок.
Дворник так удивился, просто обалдел от изумления, что сначала застыл с выпученными глазами. Но потом заорал и сел на землю. Он сидел и раскачивался, а когда услыхал за забором хихиканье, завопил и стал так ругаться, что тут уж настала очередь удивляться Пашке с Серёгой. Такого им слышать ещё не приходилось.
С тех пор у Пашки завёлся свой собственный личный враг — свирепый и непрощающий. Как уж он пронюхал, что это Пашка подложил коробку — неизвестно, но он пронюхал и грозился страшными словами. Многие слышали.
Пашка очень гордился. Потому что ни у кого из знакомых мальчишек такого врага не было и Пашке все завидовали. Попробуйте заведите-ка себе настоящего врага!
Это почти так же трудно, как приобрести настоящего друга.
Вот друга-то у Пашки не было. Серёга не в счёт. Это так — приятель. Он на два года младше Пашки. Ходит за ним в рот смотрит. Неравноправие у них. Какой это друг.
Зато был враг. А это лучше, чем ничего. Так рассуждал Пашка.
Но, если правду говорить, тут Пашка кривил душой. Просто хорохорился.
Он бы с радостью поменял своего врага и ещё десяток врагов, если бы они у него были, на друга.
На такого, как Эдька Шпилевский. Это был такой друг, каких больше не бывает.
Самый верный, самый лучший и надёжный.
Эх, сколько у них с Пашкой всяких приключений было!.. Но это другая история, это сюда не относится.
Друг-то остался, конечно. Куда он денется, если он настоящий. Только друг далеко.
Вот уж год, как Эдька уехал с родителями в жаркий город Самарканд.
И с тех пор Пашка так и не может ни с кем подружиться по-настоящему. Не получается. Да и неохота как-то.
Переживает он.
Глава третья. Куда глядят глаза
Пашка с Серёгой забрались на забор и увидели картину не очень понятную и смешную.
На спортплощадке занимались удивительные спортсмены.
Десятка полтора толстенных тёток и дядек с отвислыми животами, неуклюжих и потных — пытались грациозно нагибаться, приседать и подпрыгивать.
Ну просто все как на подбор, где их только выискали — сплошь слоны и гиппопотамы.
А командовала ими крепенькая девчонка лет семнадцати со значком мастера спорта на куртке.
Она легко и свободно показывала им упражнения и ещё успевала постучать о землю волейбольным мячом.
Потом она свистела, и тут начиналось такое, что Пашка с Серёгой чуть с забора не падали со смеху.
Ну, это была и картинка! То, что девчонка делала небрежно и быстро, вызывало такие мучения у остальных, что Пашке даже жалко их становилось. Зачем только люди добровольно уродуются, сами себя пытают. Пашка хоть и понимал, что, наверное, нехорошо смеяться над этими беднягами, нужно им, значит, всё это, раз делают, но всё равно не мог удержаться. Хохотал, и всё тут.
Толстяки пыхтели и притворялись, будто не замечают мальчишек, а девчонка тренер оборачивалась и сердито махала рукой.
Но Пашка видел, что она совсем не сердится, а просто отворачивается, чтоб самой не расхохотаться. Такие у неё были глаза.
И тут появился дворник.
Пашка вовремя увидел, как он крадётся к ним вдоль забора с метлой в руках, но сделал вид, будто ничего не замечает, и только подтолкнул Серёгу, предупредил. Осмотрительный Серёга сразу спрыгнул, а Пашка только перекинул ноги в сторону садика и продолжал сидеть, краем глаза наблюдая за дворником.
А тот тихо подкрадывался, смешно вскидывая колени, и глаза у него горели, как у кота, фиолетовым огнём.
Пашка продолжал, теперь уже только для того, чтобы позлить своего врага, неестественно и громко смеяться.
А когда дворник был совсем уже близко, Пашка спокойно спрыгнул и… и повис на штанах.
Это было непостижимо, обидно, глупо, но…
Пашка просто не заметил, что на самом верху забора между его ног торчал здоровенный железный гвоздь-костыль с загнутым концом.
Пашка висел в дурацкой позе на собственных штанах, нелепо дрыгал ногами и проклинал крепкие штаны из чёртовой кожи, и костыль, и своё легкомыслие.
А дворник неторопливо подошёл, хекнул, как дровосек, и пребольно вытянул его по спине метлой. Два раза.
Только тогда с громким сухим треском штаны порвались, Пашка рухнул на газон, а третий удар дворника пришёлся по забору.
Тр-р-рах!
Будто точку поставил.
Вот тогда-то закатились, залились, заклохтали в восторге отмщённые толстяки.
Вот тогда-то и познал Пашка всю горечь бесчестья и позора.
Даже Серёга, этот Пашкин хвост и липовый дружочек, тоже смеялся.
И, прикрывая рукой зад, с наслаждением треснув по пути по Серёгиной безвинной шее, опозоренный, побитый Пашка бросился домой. Замелькал громадной прорехой и синими трусиками в ней.
Ему хотелось забиться куда-нибудь в тёмный угол, залезть с головой под одеяло, сжаться, спрятаться.
И ещё ему хотелось, чтоб кто-нибудь его пожалел.
Желание это было совсем немужественное, но Пашка об этом не думал, не до того было. Просто он очень хотел, чтоб его кто-нибудь пожалел.
Одним махом, будто за ним гналась свора свирепых собак, он взлетел по лестнице и позвонил.
Тётка открыла дверь и подозрительно уставилась на Пашку круглыми глазами.
— Ты чего это красный, как бурак? — спросила она.
Пашка прошмыгнул мимо неё и, пятясь, пошёл в комнату, но по дороге налетел на стул, опрокинул его, нагнулся, чтоб поднять и… ох, что тут началось!
Это был повод, и тётя Вера просто не могла им не воспользоваться и не отвести душу всласть.
Поносила она Пашку со знанием дела и великим умением.
Был тут и бездельник, и босяк, и шаромыжник, и кормят тебя, поют, одевают, а толку всё одно нету. Даже вредитель был.
И много, много всякого ещё.
В другое время Пашка не очень бы принимал всё это к сердцу. Он знал, что такой уж у тётки характер: поругаться ей — первое удовольствие и развлечение. Она всех ругает. На неё уж и обижаться во дворе перестали, только посмеивались.
