Саше в начале года исполнилось пятнадцать. Он хотя и худой, но для своих лет довольно рослый. Вот еще если бы раздобыть где-нибудь тельняшку, вид у него совсем стал бы внушительным. Тогда можно будет прийти в управление речного флота и сказать, что ему уже шестнадцать. А документы, мол, сгорели во время бомбежки. Пусть определяют возраст по внешности. Тельняшка, конечно, не придаст солидности, но доверия у речников к ней больше. Примут на какое-нибудь судно, а там и в комбинат поступит. Потом можно будет в техникум, а затем поплавать-поплавать да и махнуть в Высшее военно-морское училище. Штурман дальнего плавания…
Вот с тех пор тельняшка и не выходит из головы.
* * *
За несколько кварталов от Житнего рынка уже была такая толчея, что ни проехать, ни пройти. У заборов, заляпанных грязью, у старых, давно не беленных домов зябко жались спины. На земле вдоль тротуаров разложены тряпки и статуэтки, ковры и платья, ржавые гвозди и баночки из-под лекарств. Здесь было все, что только могло остаться, уцелеть за время оккупации и что можно было продать. У самого рынка продавались вещи уже более солидные. Здесь зазывали покупателей деды из сел — бондари и гончары. С нечесаными бородами, в рваных кожухах, они по-царски восседали среди своих дежей и кадушек, кувшинов и макитр. А на рынке уже у самых ворот пахло жареным луком, мясом.
У Саши даже под ложечкой заныло. Тот хлеб, который дал ему солдат, почти не утолил постоянного давно ставшего привычным чувства голода. Но Саша умел заставить себя не думать о нем, научился за время оккупации. Ему порой казалось, что он не в силах удержаться, подойдет, отдаст все свои сбережения и хоть раз за долгое время наестся досыта. Каждый раз он так думал, проходя мимо рынка, и каждый раз сдерживал себя. Мечта о тельняшке была сильнее чувства голода.
Здесь, на рынке, смешалось все: около вытянувшихся в тесную шеренгу баб с вениками лука на плечах стоял такой же длинный ряд женщин, держащих в руках штопаные детские платьица и чулки, на прилавках среди крынок с молоком можно было увидеть новенький пахнущий цвелью и нафталином мужской костюм. По неписаным законам все здесь имело свое место. В одном конце торговали разной обувью, рядом — верхней одеждой, а чуть поодаль — бельем. Саша уже знал об этом, приходил сюда однажды. И тельняшку видел, но о цене не спросил, постеснялся спрашивать без денег. Потолкавшись в сердито-шумной толпе, он пробрался к месту, где торговали бельем. Вскоре он увидел старика, на руке у него было наброшено несколько выцветших рубашек и совершенно новенькая тельняшка.
— Сколько? — спросил Саша.
— На тебя велика, — сказал старик.
— Ничего, — бодро ответил Саша, — подрасту.
Старик вздохнул, оглядел Сашу с ног до головы и назвал такую цену, что пареньку даже жарко стало.
— А дешевле нельзя? — спросил он робко.
— А что же ты хотел, новая ведь совсем.
— У меня нет столько, — вздохнул Саша.
— За твои деньги ты и рукава от нее не купишь, — ответил старик.
— Может, у вас какая-нибудь старенькая есть? — все еще с надеждой спросил Саша.
— Можно вот рубашку…
— Нет, мне надо тельняшку.
— Эй, пацан! — окликнул его бойкий голос. Саша обернулся и у пивного ларька увидел женщину. Она приветливо улыбалась. Помахала рукой, подзывая к себе. Саша подошел. Перед женщиной стояла старенькая, с облезлым никелем на ручках детская коляска, заваленная старым тряпьем.
— Что-то я слышу о рукаве от тельняшки. У меня имеется.
— Да нет, мне тельняшку, — ответил Саша и хотел было уйти, но женщина его удержала.
— Да ты постой!
— Тельняшку мне, — уже сердито сказал Саша.
У женщины было круглое добродушное лицо, веселые смеющиеся глаза. Она быстро оглядела Сашу, словно что-то соображая, большими обветренными руками порылась в тряпье и вынула новенький огромный рукав от тельняшки.
— Зробым тельняшку, — сказала она. — Две сотни за рукав, полсотни за работу. Да в такой двое таких, как ты, влезет!
Женщина приложила рукав к Сашиной груди, примеривая, растянула его.
— Видишь?
— Ну так что?
— Так берешь или нет?
Саша нерешительно помялся. Он все еще не очень понимал, что хотела эта женщина, но все же где-то теплилась надежда, а вдруг совершится чудо, вдруг эта добрая на вид женщина вправду сделает из рукава то, что ему было так нужно.
Женщина достала ножницы и, щелкая ими, весело тараторила:
— Война всему нас научила. А тельняшку из рукава на такого хлопца — раз плюнуть. Так берешь?
— Не знаю…
— А ну, скидай бушлат!
Саша снял свой солдатский зеленый бушлат, купленный бабушкой на этом рынке, положил его на коляску. Женщина снова примерила широкий рукав тельняшки к Сашиной груди, что-то посчитала на пальцах, несколько раз прикладывала к плечу и груди ножницы, потом неторопливо, но очень ровно, как это умеют делать только женщины, прорезала по бокам рукава два отверстия. Достала иголку и, присев на крохотный стульчик, стала быстро обметывать края прорезов черными нитками. Саша все еще недоверчиво, словно околдованный надеждой, глядел на быстрые руки женщины и слегка поеживался.
Дул хотя и не холодный, но все же сырой, весенний ветер.
— Ну, а теперь снимай рубаху, — почти торжественно сказала женщина.
Саша нерешительно посмотрел по сторонам. Неловко было раздеваться при таком скоплении людей.
— Соромлывый, — хмыкнула женщина. — Зайдем за ларек. — И, уходя с Сашей, бросила соседке рядом: — Погляди, чтоб чего не потянули!
Между ларьком и забором, топчась в липкой грязи, Саша снял рубашку, вытянул вперед руки, и женщина почти без усилий стала натягивать на него рукав тельняшки. И когда ощутил на себе теплую, плотную ткань, он не мог сдержать радостной улыбки. Погладил себя по груди, ощупал бока и тихо сказал:
— Спасибо, тетя!
— Носи на здоровье, племянничек, и знай мою добрость! — радовалась не меньше Саши женщина.
Саша надел бушлат. А женщина смотрела на тельняшку, любуясь своей работой, сияющим от радости хлопцем. Она уж совсем подобрела. Когда Саша протянул ей деньги, сказала:
— Давай половину, только за рукав беру. Работа — то так, одно удовольствие…
Саша еще раз поблагодарил, чувствуя себя бесконечно счастливым. Давно у него не было такого удачного, такого радостного дня.
Побродив по барахолке, он, — еще раз повезло в этот день, — купил сильно поношенную, с переломленным козырьком мичманку, надел ее набекрень и, расстегнув бушлат, чтобы все видели его тельняшку, гордо двинулся по рынку. В кармане еще оставалась красненькая хрустящая бумажка. Решив, что оставшиеся деньги теперь можно истратить на что-нибудь вкусное, Саша направился к рядам, от которых исходил манящий аромат.
Саша старался не глядеть на эти макитры и чугуны, а выискивал, что подешевле. Наконец он остановился у прилавка, еще мокрого после дождя, с остатками крохотных, до рези в глазах поблескивающих на солнце лужиц. Среди этих лужиц стоял чугун с жареными лещами, а рядом на блюде высилась горка больших плоских пирогов. Саша когда-то уже покупал такие и знал, что в них больше картошки, чем теста, что тесто лишь тоненькой оболочкой покрывает толченую картошку с луком, но зато они были здесь самыми дешевыми, да и на вид аппетитны: верхняя корочка пирогов с янтарным глянцем, словно их намазали медом и теперь зачем-то сушили на солнце.
У него хватило денег только на два таких пирога. Один он сунул в карман для бабушки, а другой медленно, растягивая удовольствие, стал есть, шагая по рынку и теперь уже беззаботно рассматривая все вокруг.
Подойдя к месту, где ему так повезло с тельняшкой, услышал рядом незнакомый девчоночий голос:
— Приятного аппетита!
Саша даже не обернулся, он не предполагал, что эти слова могли относиться к нему. Но когда они были произнесены вторично — громче и уже с насмешливой настойчивостью, паренек приостановился и увидел рядом худенькую девчушку. Он смутился и покраснел.
Девчушка была закутана в огромный темно-синий, похожий на одеяло платок. Наверное, поэтому лицо ее казалось слишком маленьким, черты его очень мелкими. Зато ее глаза сразу запомнились. Большие, карие, опушенные светлыми ресницами, они были похожи на ядрышки каштанов, поблескивающие в расколовшейся золотистой кожуре.
Саша, чувствуя, что еще больше краснеет, отвел взгляд и пошел было дальше, но тот же голос, теперь уже несколько осмелевший, почти просящий, остановил его:
— Постой!
Саша, засунув руки в карманы и стараясь казаться равнодушным и небрежным, остановился.
— Что надо?
— Ты водник? Матросом служишь? — спросила она.
— Да, — кивнул Саша и снова смутился, теперь уже оттого, что солгал. Но ему было приятно, что девчушка приняла его именно за того, кем ему хотелось стать.
