Я знаю, нехорошо сваливать вину на Путика. Если бы не я, так он вообще не попал бы в виварий. Да и нам там нечего было делать, ведь строго-настрого запрещено ходить туда одним. Когда папа изредка брал нас с собой, мы всегда стояли у дверей и смотрели, как он проходил между клетками, проверяя, все ли в порядке. Раньше нам разрешалось наблюдать только издалека, но в последнее время мы иногда даже помогали папе. Например, подавали ему бутылочки с вакциной для маленьких обезьянок. Пан Короус держал обезьянок, папа командовал: «Пятую! Шестую! Седьмую!», а мы быстро подавали ему бутылочки с этими номерами.
Папа и мама работают в одном институте. Мама выращивает бациллы в специальном сосуде и испытывает на них разные лекарства. Папа вводит эти бациллы подопытным животным. Иногда они заняты опытами все вечера, и субботы, и воскресенья. А иногда уезжают на несколько дней — делают прививки взрослым и детям.
Мы с Кимом часто вообще не знаем, когда наши родители придут с работы. Иногда вдруг позвонят по телефону, скажут, что вот уже идут, а потом снова звонок: «Появимся не раньше чем через час, ужинайте без нас». А то вдруг заявятся как раз тогда, когда мы ужинаем, и спрашивают, есть ли им что-нибудь перекусить. Если они возвращаются с работы веселые и шутят с нами, значит, опыты удались. В такие минуты родители подписывают наши школьные дневники, даже не заглянув в них. Однажды у Кима было в дневнике замечание, что он уже в третий раз не выучил стихотворение. Ему самому это было очень неприятно. Он много раз повторял стихотворение, но никак не мог вызубрить его. Ким не хотел показывать эту запись родителям: даже если они не рассердятся, ему все равно стыдно. Он был очень расстроен из-за замечания, говорил, что ему ничего не идет в голову и все равно из него ничего путного не получится.
Я протянул дневник Кима маме, а сам специально рассказываю ей что-то — отвлекаю ее. Ким в это время делал на кухне гоголь-моголь. У него было тяжко на душе, он понимал, что мы пытаемся обмануть маму, а это было не по нему.
Дело не в том, что Ким не способен выучить стихотворение. Просто ему трудно запомнить какую-то заумь, непонятное ему. Уж такой он с самого раннего детства: все ему надо понимать. А голова у него хорошая и память будь здоров! Папа убедился в этом, еще когда Ким без конца приставал к нему с магнитофоном.
Папа частенько записывает голоса птиц. Ким всегда вертелся около него, даже когда еще не ходил в школу. Однажды Киму захотелось послушать записи с голосами птиц, но папа куда-то спешил и решил отговориться:
— Знаешь, Ким, послушать не удастся: магнитофон испортился.
Ким взглянул на него с явным недоверием. Папа нажал на какую-то клавишу и сказал:
— Видишь, не крутится. Сначала придется его починить.
И тут Ким без промедления выдал:
— Не крутится, потому что ты не нажал вот на эту, вторую клавишу.
Брат нажал на клавишу, и катушки закрутились.
Папе такая наблюдательность очень понравилась, он сразу же отложил все дела в сторону и прокрутил для нас пленку. Папе было интересно, сможем ли мы различить птиц по голосам. У меня все получалось невпопад, а Ким сразу определял: это фазан, это сойка, а вот это синица, которую дедушка подкармливал зимой салом, подвешивая его на гвоздике.
Однажды на рождество папа купил Киму волнистых попугайчиков, и Ким принялся записывать их голоса на магнитофон. Записал он, как птицы, когда ссорятся, покрикивают друг на друга, словно люди. Вот одна начинает, другая ей вторит, и так до бесконечности. Ким придумал такую шутку. Один голос он стер и включил магнитофон попугайчикам. Вот уж мы насмеялись! Один попугайчик был очень удивлен, а второй отвечал почти так же, как на магнитофонной записи.
Это, пожалуй, самая любимая игра Кима.
У папы и Кима в столе лежат кассеты. Все они пронумерованы и записаны в тетради. Папа говорит, что когда-нибудь он возьмет Кима к себе в помощники. Именно его, потому что, во-первых, Ким аккуратный и, во-вторых, когда что-нибудь засядет ему в голову, он не успокоится до тех пор, пока полностью не разберется. Мама считает, что у Кима нет никакого честолюбия, потому что пятерки у него только по природоведению и математике. У меня, между прочим, по всем предметам. Если кто и пойдет дальше учиться, так это буду именно я.
Я всегда завидовал тому, что папа хотел бы Кима взять к себе в помощники. Иногда я подсаживался к ним — послушать записи голосов птиц, но, если честно, меня это не особенно интересовало.
Однажды мы взяли магнитофон в школу на пионерский сбор. Ким не любит выступать. Он возился с магнитофоном, а я объяснял. Многое я тогда напридумывал. Я рассказал, что наши попугайчики поссорились и не разговаривали несколько дней, потом один пришел к другому просить прощения, а тот, который сердился, никак не хотел мириться и только через какое-то время милостиво согласился на мировую.
Ким пускал ленту, слышался писк птичек, я молол всю эту чепуху, а у Кима от стыда краснели не только уши, но и лицо. Когда до сбора я все это репетировал дома, Ким смеялся, а теперь, перед ребятами, застыдился.
Потом мы включили замедленную запись пения черного дрозда. Казалось, он поет длинную песню или даже арию из оперы. Все были поражены, никто не мог и подумать, что в этом писке заложен какой-то смысл.
Потом ребята задавали вопросы. Например: «Неужели вот эта трель означает законченную фразу?» А я ответил: «Да, наш папа это установил. Вы слышали, как один дрозд звал к себе другого. Но тот делал вид, что не слышит, и не торопился. Мы с папой понимаем, о чем они говорят, их пение — это как иностранная речь, которой можно научиться, и мы наполовину уже научились понимать птичье пение».
Ким очень рассердился на меня за все эти выдумки и даже пожаловался папе. Брат был недоволен тем, что я все напридумывал, да еще ссылался на папу. Мне даже не верилось — как это так? Ведь Ким никогда не ябедничал.
Папа выслушал Кима и только улыбнулся. Тогда рассердился я.
— Ну и что, если я придумал? Что в этом плохого? Да я лучше вас понимаю, о чем говорят птицы.
Отец молчал. Он вставлял кадр микрофильма между двумя стеклышками, которые Ким потом слеплял прозрачной клейкой лентой.
— Пение дрозда означало именно то, что я сказал.
Я готов был расплакаться от обиды. Папа взглянул на меня и предложил:
— Да? Докажи это!
Ким оставил свою работу и тоже напустился на меня:
— Ну, докажи! Ты так думаешь! Это еще не доказательство!
Папа снова улыбнулся. Все время у меня было такое чувство, что они сговорились против меня.
— Да, — завопил я, — чтобы понимать язык птиц, не нужна ни дотошность Кима, ни особые знания, ведь это не клинопись какая-нибудь! В таком деле главное — интуиция.
— Послушай, Мариян, — наконец проговорил отец, — Ким сердится потому, что ты говорил от нашего имени, а не от себя лично.
— Вот именно, — вставил Ким. — Придумывай от себя! А папа никогда ничего такого не говорил.
Это, пожалуй, единственное недоразумение, которое привело к спору. В остальном мы с Кимом живем дружно, и никаких других ребят нам не надо. И дома мы никогда не ссоримся. Мы сами прибираем квартиру, умеем готовить еду и почти все покупаем сами, так что маме не приходится нам напоминать. В специальной тетради всегда лежат деньги, и мы можем взять столько, сколько нам надо. Ким внимательно следит за расходами и записывает их в тетрадь, а внизу на каждой странице делает подсчет. У него все сходится до геллера. Он точно помнит, сколько стоит молоко, хлеб и другие продукты. Однажды он поправил кассиршу, что она обсчитала его на тридцать геллеров. Я никогда не сказал бы ей такое, постеснялся бы. А Ким — нет. И кассирша вернула ему эти тридцать геллеров. Зато в другой раз он вернул ей три кроны, когда она снова ошиблась.
Мы не ссоримся и не деремся. Бывает, мальчишки подерутся так, что у них кровь течет из носа, ходят потом все исцарапанные. Я поколотил Кима всего лишь раз. Это когда он не желал называть меня Марияном. Меня, правда, не так зовут, это я сам придумал. Мое настоящее имя — Ян, по отцу. Вот у Кима — особое имя, такого ни у кого из нас нет, и я завидовал ему.
Когда мы пошли в новую школу — Ким во второй класс, а я в четвертый «Б», где меня никто не знал, — я потребовал от Кима, чтобы он называл меня перед ребятами Марияном.
— Так я тебя звать не буду, потому что ты Ян. Если хочешь, я могу называть тебя Яном, а не Гонзой[1], — возразил мне Ким.
— До чего же ты еще глупый, совсем глупый! — вразумлял я брата. — Каждый человек может изменить свое имя, как ему захочется. Вот, например, писатели часто меняют имена и даже фамилии. Был какой-нибудь Коротышко, а стал Подзвездный.
— Но ведь ты не писатель, — снова возразил мне Ким.
Он был прав. Тогда я снова принялся объяснять:
