— Ага! Выгнали из школы? Вот я маме скажу-у-у!
Мишка швырнул в нее ранец. Настя спряталась, и тут же раздался ее голос:
— Злюка. Все равно скажу.
— Попробуй! — пригрозил Мишка. — Только пикни! Костей не соберешь, скелет непричесанный.
Это была самая обидная кличка, какую мог придумать Мишка. Но и этого ему показалось мало, он добавил:
— Не выходи — хуже будет, уродина.
Настя притихла, она хорошо знала своего братца. Мишка не раз бил ее, хотя всегда ему тут же становилось стыдно и жаль сестру. Он готов был отдать ей что угодно, только бы она не плакала. Но Настя в таких случаях обычно всхлипывала до тех пор, пока не приходила мать. И как только мать открывала дверь, она принималась реветь во весь голос.
— Ми-и-ш-ка би-и-л… — тянула она, вытирая кулаком красные от слез глаза.
Начиналась расправа над Мишкой, а Настя тут же переставала плакать, улыбалась, строила Мишке рожицы и как ни в чем не бывало говорила:
— Мама, будем обедать?
Наказанный Мишка, посапывая, грозил ей кулаком.
— Мама, а он кулак показывает, — сообщала она.
— А ты не смотри на него, — недовольно отвечала мать. — Сама хорошая штучка…
Мишка сел за стол, положил голову на руки, задумался. Что делать? Лечь в кровать и прикинуться больным? А дальше? Ведь все равно не сегодня, так завтра мать узнает… Только бы она не плакала. Больнее всего было Мишке слышать материны упреки и видеть ее слезы. Лучше бы она побила, только молча. В прошлом году зимой так однажды было. Он в воскресенье весь день катался на льду ставка. Ребят было много, погода хорошая, и до позднего вечера никто не уходил домой. Когда стало совсем темно, мать забеспокоилась, пошла искать его. А когда дома выяснилось, что он еще не учил уроков, мать рассердилась, схватила попавшийся под руки веник и побила Мишку. В этот день у них была бабушка, она хотела заступиться за внука, но мать крикнула:
— Не лезьте, а то и вам попадет! Он все нервы мне вымотал, а слов не понимает.
— Да веником-то не бьют, короста будет, — сказала бабушка.
— А чем же? Мужика в доме нет, где ж я ремень возьму? Специально для битья покупать, что ли?
И мать, ударив несколько раз Мишку ниже спины, бросила веник, сказала:
— Был бы отец…
— Веником нельзя бить, — твердила свое бабушка.
На этом все и кончилось.
«Вот и сейчас, пусть бы вгорячах схватила веник, раза два ударила, а потом бы жалела. Только, наверное, теперь такое не повторится…» — думал Мишка.
В это время послышались шаги, скрипнула дверь, и в комнату вошла мать. Сердце у Мишки екнуло, забилось в тревоге. Все, о чем думал, вмиг улетучилось из головы, вскочил, не зная, куда спрятать глаза. Навстречу матери выбежала Настя. Жесткие волосы ее торчали во все стороны. Она скосила на брата большие черные глаза, в которых он увидел злорадство и ехидство, и, заморгав длинными ресницами, многозначительно сказала:
— Ма-ма… — таким противным голосом она всегда начинала свои доносы на Мишку. — Мама, а Мишку…
«У, ведьма противная», — мысленно обругал Мишка сестру.
— …вы-г-на-ли… — продолжала Настя нараспев.
— Знаю, — вдруг резко оборвала ее мать.
Наступила тишина. Настя сконфузилась, замолчала. Мишка затаил дыхание. Хорошо, что мать оборвала Настю, хорошо, что она все уже знает, не надо объяснять, но… что будет?
Мать молча положила на стол завернутый в газету хлеб, прошла мимо Мишки и будто не заметила его. Она сняла с себя платок, медленно заправила за ухо прядь черных волос, взяла с гвоздя фартук, надела его и подошла к плите. Здесь она остановилась в задумчивости. Мишка увидел, что у нее на лбу появились новые глубокие морщинки, а вокруг глаз — темные, будто синяки, круги. Мишке стало жаль мать, он хотел подойти к ней и сказать, что больше никогда не будет баловаться, начнет учиться… Но он только подумал об этом и ничего не сказал…
Настя стояла в нерешительности, не смея раскрыть рот. Она тихо подошла к матери и тронула ее за руку.
— Я картошки начистила, — сказала она.
Мать взглянула на Настю и, словно проснулась, кивнула ей и принялась готовить обед. Настя, будто виноватая, помогала ей.
Мать не ругает, не плачет, не уговаривает его учиться, а как-то странно молчит и что-то думает, думает, даже перед собой ничего не видит — ходит как впотьмах.
Подошла к шкафу и остановилась, вспоминая что-то. Потом взглянула на Мишку и долго смотрела как на чужого.
«Начинается», — подумал Мишка и сжался в комочек.
Но ничего не начиналось, мать молчала.
Мишка вспомнил, как она вот так же молчала, когда принесли извещение о гибели отца. Мишка был еще маленьким, а Настя и того меньше. Мать обняла их, и так все трое долго молчали, пока не заплакал Мишка, а за ним Настя, а потом словно лед растаял на сердце — брызнули слезы и у нее.
— Ладно, — сказала она тогда, — что ж, будем жить, вас надо вывести в люди…
Жалко отца, они так гордились им, так любили. Отец был паровозным слесарем. Однажды он водил Мишку к себе в депо, показывал, где работает. Раньше Мишка ни разу здесь не был и очень удивился, увидев, что депо — это большущий дом без потолка. А в этом доме под самую крышу стоят паровозы, огромные, с красными колесами, возле которых копошатся люди, совсем маленькие в сравнении с машинами. И еще Мишке запомнилась крыша. Это даже и не крыша, а широченные окна, и оттуда, сверху, падал свет.
Понравилось Мишке в депо, и он решил во что бы то ни стало стать слесарем и, как отец, ремонтировать паровозы. Отец хвалил его за это, обещал научить слесарному делу. Теперь его нет, убили…
Вспомнил все это Мишка, и еще тоскливей стало на душе.
Мать взглянула не него. Он сидел маленький, жалкий, обиженный. Видно, что он раскаивается во всем и готов сделать что угодно, только бы ничего такого не было!..
В кастрюле закипела вода, полилась на раскаленную плиту, зашипела. Мать сняла с кастрюли крышку и, обжигаясь, перевернула ее ручкой вниз, положила на угол плиты. Крупные брызги выскакивали на плиту и шариками, словно ртуть, катались по ней, пока не испарились.
— Мама, картошку класть? — спросила Настя.
— Клади, — кивнула мать и тут же сказала: — Дай, я сама сделаю.
Когда суп был готов, мать налила его в тарелки, поставила на стол. Мишка молча, еле сдерживая слезы, вылез из-за стола, стал в сторонке у порога как чужой и не имеющий никакого права прикасаться к еде в этом доме.
Мать пристально посмотрела на него, недовольно сказала:
— Что это за фокусы? Еще и сердится, будто кто-то виноват. Садись.
Мишка не выдержал, заплакал.
— Перестань! — прикрикнула мать. — Надоели твои слезы, и ничего они не стоят. Садись.
— Да, а что я сделал такого? Сразу выгонять.
— Ты никогда ничего не делаешь, ты всегда прав. Нападают на тебя! Садись.
Мишка медленно сел за стол и, тихо всхлипывая, стал есть. Еда не шла, хлеб застревал в горле.
Молчание матери и ожидание пока еще неопределенного наказания тяготило.
Настя сидела тихо. Она знала, что в таких случаях может влететь ни за что только потому, что попадешь под горячую руку.
После обеда Мишка ждал, что теперь наконец начнется главный разговор. Но мать медлила. Она убирала со стола, потом принялась мыть посуду.
Мишка скатал из хлеба шарик, вылепил на нем несколько шипов. Шарик стал похож на головку булавы. Он знал, что, сколько хочешь бей этот шарик о пол, шипы не сломаются. Мишка уже хотел встать и со всей силы ударить им, но вовремя вспомнил, что он провинился, взглянул на мать.
Она поймала его взгляд, строго спросила:
— Наелся и горюшка мало, смотришь, как скорей на улицу уйти?
— Ну да, на улицу… — проворчал он.
— Еще и огрызаешься, паршивец! Ни стыда, ни совести, хоть говори, хоть бей — все одно, как с гуся вода.
«Наверное, правда, я какой-то урод…» — и Мишке при этой мысли стало жалко себя, слезы защекотали в носу.
Мать подошла к нему, он вздрогнул, думал, она бить будет.
— Дрожишь! Пальцем больше к тебе не прикоснусь, живи, как хочешь. Для меня учишься, что ли? Кому нужно, чтоб ты учился? Мне? Нет, тебе, дураку. Тебе жить впереди. А что ты теперь будешь делать? Работать никуда не возьмут, мал. Одна дорога — воровать. А мне воры не нужны… Стараюсь, все силы кладу, чтобы выучить, чтобы хоть вы жили по-людски. Ну куда ты неучем пойдешь? В грузчики? В смазчики вагонов — мазут в буксы заливать? Отец твой всю жизнь…
— Он слесарем работал… — осмелился подать голос Мишка.
— А слесарь, думаешь, шишка большая? Все равно в мазуте ходит. Отец в сенцах раздевался, и ты хочешь так жить? А у Петруниных отец всю жизнь в белом кителе на работу ходит, летом — будто на первомайский парад — весь в белом идет. И получает, слава богу, три семьи можно прокормить. И Федора тянут.
