— И как же я его разрешу?
Бабка Лабода, мявшаяся у порога, шагнула вперед:
— Как хочешь! А то он руки на себя наложит, я чую: так не обойдется. Али повесится, али в бане угорит! Пущай лучше пьет, чем этот бизнес проклятый! Разреши ты Колю, Гордеевна, — нехай пьяный да живой! Эти-то посмотрят на него такого: увидят, что нечего с него взять — да и оставят в покое! А по-иному не оставят: ежели сам не уберется со свету, то добрые люди уберут! Вот ведь какие у нас нонче дела, Гордеевна! Помоги! — и соседка упала на колени — то ли перед прялкой, увенчанной злой тучей, то ли перед Василисой Гордеевной, хозяйничавшей в черных облаках, как у себя дома. Ваня бросился подымать старуху, но та вырывалась и, отмахиваясь от мальчика, упорно валилась на пол.
Тогда Василиса Гордеевна, не отрываясь от своего дела, проворчала, что уж так и быть, поможет еще раз. Да только зря, де, бабка Лабода думает, что те, кому Коля остался должен, оставят его, пьяненького, в покое, не таковские это люди…
Соседка зашлась в плаче, заикала. «Икота, икота, поди на болота», — машинально произнесла бабушка, и Лабода, перестав икать, вымолвила, что делать нечего: придется продавать избу, а самим по миру идти. Да еще как бы избяных денег хватило, чтоб отдать злые долги, ведь, дескать, мой дурень, коммерсант хренов, надумал расширяться, магазин снарядился покупать, да и назанимал — а тут этот демон иностранный, как его… де Фолт и выскочи наружу! И бабка Лабода вновь заголосила, но Василиса Гордеевна прицыкнула на нее и велела замереть, что та беспрекословно и выполнила. А бабушка полезла в подпол, долгонько не показывалась оттуда, а когда наконец выбралась, держала в руках какую-то затянутую паутиной склянку не склянку… чашу на ножке. Протерла ее полой фартука — и оказалось, что чаша чуть не золотая, а изображены на ней — ни много, ни мало — грешники в аду, на которых черти воду возят… или водку.
Когда Василиса Гордеевна протянула чашу бабке Лабоде, та сразу и отмерла, на сокровище уставилась, глаза у соседки загорелись, как яхонты, а руки сами собой потянулись к посудине. Уста же, судорогой сведенные, отверзлись и произнесли: «Это чего — золото, что ль, будет?!»
— Золото, золото, — проворчала бабушка. — Напоишь Кольку из этой чаши, коль пожелала, чтоб опять змей твой запил…
— А чем напоить-то? — деловито спросила соседка, потянув чашу к себе.
— Да не торопись хватать-от! — не выпускала пока чертову емкость из рук Василиса Гордеевна. — Налей хоть колодезной водицы! А как опорожнит он чашу, стукни его ею по темечку три раза — вот и все дела: кончится запрет на опойство. Только гляди, не убей — чаша не легонькая! Но хорошо ты подумала? Не пожалеешь опосля?
Бабка Лабода затрясла головой отрицательно, — и золотая емкость оказалась наконец в ее руках. А бабушка Василиса Гордеевна договорила:
— Про черный день держала — вот он и настал: черный вторник! Чашу после продадите. Дорогая она, смотрите, не продешевите! И отдайте долги, должно хватить…
Тут соседка во второй раз бухнулась бабушке в ноги: дескать, как же я тебя отблагодарю, Гордеевна, за эдакую невиданную и неслыханную помощь…
— А как в следующий раз в колымаге железной доведется вдруг катить, — ответствовала, сощурившись, бабушка, — дак хоть, может, не переедешь нас с Ванькой американским колесом!
…И уже в этом году, аккурат в зимние каникулы, случилось еще одно событие, из-за которого Ваня Житный чуть было вновь не отправился в путь-дорогу.
Только успел мальчик продышать отдушину в разрисованном пальмами-альбиносами морозном стекле и глянул в самодельный глазок на улицу, как вдруг увидал: напротив избы черный «мерс» остановился. С двух сторон из него выскочили два черных мужлана в черных куртках, негритянские лица казались негативами на фоне недавно выпавшего и всё запорошившего белого снега. Ваня испугался: вдруг это за Колей Лабодой разборщики из черного вторника пожаловали… Хоть и рассчитался сосед с долгами и опять ушел в запой на очередные двадцать лет, да, может, все-таки кому-то чем-то не потрафил…
Но тут один из мужиков с непроявленным лицом распахнул дверку — и из машины вынырнула красавица в собольем тулупе, с распущенными по плечам золотыми волосами. Она что-то приказала неграм и, разметая снег полами долгой шубы, двинулась… к воротам Василисы Гордеевны. Это что ж такое? Неужто разборщики избы перепутали — и сейчас начнется тут пальба?! Надо бабушку предупредить!..
Ваня вбежал в кухню, бормоча про Колю, негров, красавицу и разборки, но бабушка ничего не поняла, а в дверь без стука уже ввалилась соболеносица. Ваня подбежал к ней — и тулуп незнамо как скользнул ему в руки. А мальчик так и замер, погребенный соболями, потому что узнал, наконец, красавицу… Это была Валентина… его пропащая мать!
Василиса Гордеевна у печки стояла, вытирала мучные руки о фартук. А Валентина Житная, как бегунья перед стартом, вся устремленная к финишу, наклонилась к Василисе Гордеевне, но та повернулась спиной и ускользнула в кухонный закуток. Лицо Валентины подернулось судорогой. Она поглядела на Ваню, но тот мог поклясться, что она его не видит, думает, что тулуп попал как раз по назначению, на вешалку, — и двинулась вслед за матерью. Ваня остался стоять столбом — заметил, что на голову ниже Валентины, а он гордился, что наконец-таки вытянулся…
Сбросил тулуп на лавку и метнулся вслед за гостьей. Но был выдворен из кухни сердитой Василисой Гордеевной, дескать, тебя еще тут не хватало, иди в сени — и чтоб ни шагу в избу! И смотри мне: не подслушивать, а то я тебя, стервеца, знаю. Ваня, чуть не плача, — а было ему уж четырнадцать, того гляди, паспорт получать, — удалился в место ссылки. Очень ему хотелось узнать, про что мать с бабкой будут гуторить, но ослушаться в такую минуту Василису Гордеевну себе дороже: возьмет да сгоряча брякнет, чтоб ты рыжим тараканом бегал весь нонешний год, потом, конечно, пожалеет сто раз, да ведь слово — не воробей… Вот и стоял мальчик в ледяных сенях, но холода совсем не чувствовал.
Наконец дверь распахнулась, и, обдав его светом, заключив в облако нежнейших духов — тех самых, девяносто третьего года, о, как он помнил этот запах! — появилась Валентина Житная. Схватила его за руку и потащила на крыльцо. Здесь, укрыв его и себя одним тулупом, так что Ваня плечом прижимался к ее предплечью, а золотые пахучие волосы лезли ему и в нос и в рот, Валентина, потянув его по ступенькам вниз, зачастила:
— Ваня, я знаю, ты мальчошка шустрый, разумный, а она тебе и учиться, поди, не велит…
— Нет, я в школу теперь хожу, — испугался обвинений против бабушки Ваня и приостановился на одной из ступенек.
— Тепе-ерь, — протянула саркастически Валентина.
— Нет, я давно хожу, — поправился мальчик. — Четвертый год…
— Эх ты, четвертый год! — засмеялась красавица, поплотнее укутала его в тулуп и потянула куда-то, не слушая, как Ваня бормочет:
— Конечно, долгонько пришлось на домашнем обучении сидеть… Но теперь — всё! Я ведь уже в восьмом!
— У нас с Виктором детей нет, — тем временем выпевала свое мать, — а денег немеряно. Поехали со мной! Получишь достойное образование, за границей будешь жить — у нас там замок… Станешь потом единственным наследником… А, Вань? Поедем?..
Мальчик замер… Не мог он поверить такому счастью: неужто?! Столько лет ждал — и вот дождался: она приехала за ним, позвала с собой! Наконец-то он будет жить с матерью… В собольей шубе было так тепло, уютно, дремотно, как в предчувствии сладкой жизни. И он сбежал вместе с Валентиной Житной по ступенькам, и вдвоем они мигом преодолели склизкий деревянный тротуар, а полог тулупа струился за ними звериными крыльями. Вот открылись ворота — вот мальчик шагнул за них… И вот он на заснеженной улице: серые избы, надевшие белые треуголки, выстроились с двух сторон… И вот уж негр, шутовски кланяясь и ухмыляясь, распахивает перед ним дверь «Мерседеса»…
Валентина подтолкнула Ваню в спину, дескать, чего ты мешкаешь… Но тут в окошках зажегся свет… В ответ светящиеся квадраты замерцали на снеговой дороге — мальчик ступил в снеговое оконце, обернулся на настоящее и охолонул: а бабушка?! Как же он так — даже не попрощавшись… Да и разве в силах он ее оставить — единственную, которая пожалела его, воспитала, научила, чему могла?! А теперь Василиса Гордеевна «шпионов» каких-то боится, сдала совсем, состарилась… И он ее — такую — бросит, поедет в чужие теплые страны?! За каким лешим?!
Ваня вынырнул из соболиного плена. Но Валентина Житная так просто сдаваться не хотела, она вновь попыталась накинуть на него тулуп из мертвых зверьков. Ваня ловко увернулся, тогда она схватила его за руку и потащила в машину, бормоча: «Пожалуйста, ну, пожалуйста, ты не понимаешь, ты должен поехать со мной…»
Ваня Житный вырвался и побежал к воротам. Но Валентина бросилась следом, уронив в сугроб накинутый на одно плечо тулуп и не заметив, продолжая бормотать как заведенная:
