Зашла луна. Человек отбежал в свой уголок и слился со стеной. Приклеился к ней — и затих. Стоит и не дышит.
Отвернувшись от человека, Тарасик смотрит на квадратные узорчатые стеклышки в новой двери. Стеклышки блестят, отражают огонь лампы, мерцают. И вдруг они становятся совсем маленькими, бегут к Тарасику и останавливаются.
Нет стекла. Нет шкафа. Нет углового человека.
Тарасик спит.
А что они там делают, пока он спит, — вещи, посуда, кошка и человечище в углу, — кто их знает! Небось едва дождались, чтоб он уснул… Смеются, пляшут…
Только его не проведешь. Погодите! Когда-нибудь он вовсе не станет спать, подглядит и заулюлюкает: «Угу-гу!» — ночью. Что тогда? Они смутятся небось, да так и застынут. Он хитрый. Его не проведешь.
— Тарасик, давай вставай, — говорит папа. И голос у него сердитый: он сам проспал.
Тарасик с трудом открывает глаза. Он моргает.
— Вста-а-авать! — говорит папа коротко и грозно, как будто отдает военную команду.
Но Тарасику очень хочется спать… По его ногам и рукам бегут такие теплые, такие сонные мурашки. И потом, за что на него кричать? Ведь он же спал, а чего худого может сделать во сне человек?
Тарасик принимается реветь. Он ревет сквозь сон, с полузакрытыми глазами. Спит и ревет.
Скоро ему становится тошно от собственного протяжного крика. Но достоинство не позволяет замолчать. Ведь никто не просил, чтобы он перестал плакать.
— У-у-у, — вопит Тарасик. И уж сил больше нет вопить. Устал. Хорошо бы и отдохнуть. Но человеку дорого собственное достоинство.
А отец притворяется, что не слышит Тарасика. Он делает свое дело: ставит на стол соль, приносит из кухни подогретую картошку в закоптелой кастрюле. Нарезает хлеб.
На скатерти пятно от пролитого и высохшего чая. Опрокинутая чашка; неприбранные с вечера тарелки.
— Тарас, вставать!
«Погоди-ка, я вырасту большой, — думает Тарасик, — и я буду ночью тебя будить. И я попрятаю твои ботинки так далеко, что ты опоздаешь на работу. И я рассыплю соль на столе. И как только ты сядешь читать свои книжки, я выскочу из-под стола и ка-ак заору: «Угу-гу-у!» Будешь знать».
— Тарасик, вставай же, — терпеливо и тихо говорит папа.
Тарасик встает, шатаясь от обиды. Он обувается. Отец не заметил, как он шибко кричал. Зря старался. Зря.
— Ни-и-кто, — говорит, обращаясь к стенке, Тарасик, — ни-и-кто, кроме мамы, не пожалеет.
— Тарас, давай действуй! — сухо говорит папа.
Тарасик действует: рысцой бежит на кухню. В его глазах отчаяние.
Став на цыпочки, он дотягивается до нового, блестящего крана.
Из крана бьет холодная вода. Смочив кончики пальцев, он возвращается в комнату и энергично трет полотенцем сухое лицо.
— Садись и ешь! — говорит папа.
Есть не хочется. Тарасик берет сухую картофелину и обмакивает ее в соль. Украдкой, из-под ресниц, он поглядывает на папу.
Папа тоже действует: ухватившись обеими руками за длинную палку швабры, он подметает пол.
А в окошко глядится утро, серое небо, зима… Озябнув, печально стоят во дворе деревья и припорошенная снегом изгородь нового сада. Она тоже небось озябла.
Все озябло, даже свет за окошком. Озябла чужая кошка, которая бредет по двору. Поджала лапы, вытянула длинное черное тело. А лицо у нее усатое. И мяукать ей лень. Спать охота. Холодно.
Один за другим выходят во двор люди: они торопятся на работу.
— Наелся? — спрашивает папа и ставит в угол швабру.
— Наелся! — не глядя на папу, говорит Тарасик.
Он берет кусок отварной картофелины, обмакивает ее в соль и подает кошке. Но кошка не ест. Неинтересно ей есть сухую картошку.
— Наелась? — спрашивает Тарасик. А кошка молчит. — Ага… Наелась? Так действуй.
Папа разливает чай, собирает посуду и прикрывает грязную стопку тарелок кухонным полотенцем.
Тарасик выпивает жидкий чай, а потом, от нечего делать, принимается шагать по комнате.
— У-у-у! — поет он голосом ветра. — И-и-и, — поет он голосом радио и телевизора. И подходит к отцовскому столу.
На столе чернильница.
«У Марфуши муж гуляка!» — поет Тарасик тоненьким, женским голосом, который пел вчера из радиоприемника.
И вот чернильница принимается плясать. Она пляшет очень прекрасно. Ее подталкивает Тарасик.
— Му-у-уж гуляка! — поет чернильнице Тарасик.
И вдруг чернильница опрокидывается.
В первую секунду Тарасик не может опомниться. Он не понимает, что с ним случилось: чернильница пуста, а руки у него густо-лиловые. Чернила медленно растекаются по столу и капают тяжелыми каплями на новый пол.
Беда, которая свалилась на Тарасика, такая большая, что он стоит молча, с раскрытым ртом над опрокинутой чернильницей.
— Что это значит? — тихо и грозно спрашивает папа. — Назло?.. Да?
И у него дрожат на щеках, под кожей, мускулы.
Опустив голову, сдавшись, папа уходит на кухню, приносит оттуда тряпку и старательно растирает чернила на полу.
Красивое чернильное сиреневое пятно лежит теперь у папиных ног, под столом. Руки у папы лиловые, тряпка тоже лиловая.
— Идем, — говорит папа. И бодро шагает по коридору. В одной руке у него швабра, в другой — сильно вытянутой вперед — лиловая половая тряпка.
Тарасик трусцой бежит за папой по коридору.
— Весело! — подходя к крану, говорит папа. И намыливает руки стирочным мылом. Чернила бледнеют. Вместо лиловых они становятся голубыми.
— Тарасик, иди сюда!
Ну и холодная, ну и ледяная вода в новом кране! И вдруг она становится сильно горячей, — это папа открыл другой новый кран.
Папа старательно трет мылом и щеткой руки своего несчастного сына. Но чернила не отмываются.
— Кошмар! — говорит папа. — Не понимаю, чем все это кончится!..
И Тарасику начинает казаться, что незнакомое и страшное слово «кошмар» шевелит лохматыми ножками, похожими на ножки жука, в утренней полутьме кухни.
Он открывает рот, набирает побольше воздуху и опять принимается громко орать.
— Добивай! — говорит папа. — Валяй добивай. Это, видно, я виноват, что ты опрокидываешь чернильницы!
Теперь руки Тарасика похожи на бока животного — зебры из зоопарка. Только бока у зебры белые, в коричневую полоску, а руки Тарасика — красные, в лиловую полоску. Это, наверное, навсегда. На всю жизнь он останется с такими зебристыми руками. С такими вот полосатыми. Тарасик ясно видит это по отчаянному выражению в глазах папы. Как-никак Тарас ему родной сын, а не собака!.. А весь полосатый.
— Давай одевайся, — поглядев на часы, говорит папа.
Тарасик надевает пальто, шапку и варежки. Теперь его руки прикрыты варежками.
«Ничего, — успокаивает себя Тарасик. — Я же могу всегда теперь ходит в варежках. Даже спать могу в варежках».
И, захлопнув входную дверь, они торопливо спускаются по лестнице красивого нового дома — полосатый Тарасик и его злосчастный отец.
«Худо жить» — так думает Тарасик.
Ан нет! Как посмотришь на снег, сразу станет видно, что жить на свете не плохо, а хорошо. Снег хрустит и блещет под ногами Тарасика. В новом снегу горят голубые, красные, белые точки… Не иначе, как все елочные дожди, шары, звезды — с розовыми, скрипучими лучиками — взяли и спрятались в этом снегу, у самого порога нового дома Тарасика.
Чем дальше шагают по улице Тарасик и папа, тем белее и пухлее снег.
Но нигде нет такого снега, как в сквере, куда ходят каждое утро Тарасик и папа, до начала папиной работы.
Никто еще небось не шагал в этом садике, который почему-то называется сквером, по недавно выпавшему белому снегу. Вот разве что только папа, Тарасик и воробей.
Серенький маленький воробей слетел с трамвайных проводов и чирикнул так жалостно. Наклонил набок пегую голову и сказал зиме: «Зачем снег? Зачем холодно? Дай червяка!»
Седьмой час. Сквер пуст.
Но вот в раскрытую калитку входят две женщины в ватниках, с лопатами в руках.
Э-эх! Если б Тарасик был папой, а не Тарасиком, разве бы он заделался электротехником?! Он стал бы дворником. Дворникам хорошо! Зимой они копаются в снегу, а летом поливают улицы из шлангов.
Самые лучшие, большие метелки, шланги, лопаты — все это бывает только у дворников.
— Закрутил ты мне голову, — с досадой говорит папа. — Я забыл прихватить твой совок. Давай посиди-ка на лавочке или слепи мне снежную бабу. Ладно?
На папе лыжный костюм. Сейчас он будет бегать по кругу. Старая история! Все известно Тарасику наперед.
— Папа, я тоже хочу побегать, — тянет Тарасик.
— Хорошо, — отвечает папа. — Побегай. Не возражаю. Вокруг скамеечки.
И, повернувшись спиной к Тарасику, он удирает.
Папа бежит так шибко, что только подметки мелькают в воздухе.
