Сейчас я сидел в пустой кабине грузовика (шофер куда-то отлучился), а заарканенный Джек, грузный, старый, с изморщиненным загривком, беспокойно ерзал у меня на коленях, высунув морду в открытое окошко.
Мать с отцом и Вероня уже отправились налегке к новым берегам. Метро от Кировских Ворот[2] привезет их прямо к дому. В кузове грузовика на вещах сидит Павлик. Он почти спокоен, мы обговорили наше будущее: после школы будем по-прежнему встречаться каждый вечер или у него, или у меня. Я тоже почти спокоен, во всяком случае внешне, куда спокойнее Джека.
Подходит Любка Кандеева. Я впервые замечаю, как она вытянулась. Любка очень долго в нарушение всех законов природы отказывалась расти и взрослеть. Сейчас она наверстывала упущенное.
— Жекуля, Жекуля! — пристает она к Джеку. — Увозят тебя, увозят, бедного!.. А ты оставайся, Жек, слышишь?
Джек слышит и, судя по тому, как благодарно лижет худые Любкины руки, охотно последовал бы ее совету.
С этюдником на спине подходит Сережа Лепковский. Он свистит, и Джек, вскинув порванное ухо, поворачивает к нему морду в тщетной надежде, что явился избавитель.
— Здравствуй и прощай, крысолов! — смеется Сережа. — Жаль, что я не портретист, стоило б написать твою чудную рожу!..
Двор живет обычной жизнью. Гремят телеги, грохочут бочки, всхрапывают битюги[3], переругиваются грузчики с возчиками. Валид, успевший потратить непредвиденный заработок, с многими лишними движениями отдирает ручкой метлы навоз, присохший к асфальту. Играют дети, среди них немало младших братьев и сестер моих друзей-соратников. Резко, остро пахнет прокисшим вином и глухо — листвой.
Подходит Мордан, хочет погладить Джека, но вдруг вспоминает о дурацкой дразнилке, которой годы преследует меня.
— Большой, а без гармошки! — говорит он и сразу делает рывок прочь.
Его фраза раздражает и занимает меня свой бессмысленностью: во дворе полно больших ребят, и ни у кого нет гармошки. В деревне такое поддразнивание еще имело бы смысл, но в городе!.. И все-таки жалко, что я никогда больше не услышу: «большой, а без гармошки».
Появляется Арсенов с черными толстыми перчатками в устало повисшей руке. Оглядывает удивленно грузовик, вещи в кузове, Павлика на вещах, нас с Джеком.
— А силен твой кабысдох! — восхищенно говорит Арсенов, улыбаясь половинкой разбитого лица. — Давеча его кобели в лоскутья рвали, а он, бедный, и ответить не может. Но молодец, держался, не дал себя нокаутировать!.. — И Арсенов, волоча ноги, плетется дальше.
Выросла, будто из-под земли, Лайма, откинула загорелой рукой пепельные волосы с лица.
— Джечка, ты чего же нас бросаешь? И не стыдно тебе, не стыдно? — Она целует его.
Джек, повизгивая от любви и горя, лижет ей щеки, губы, нос.
— Смотри, глисты будут! — вмешивается неизвестно откуда взявшийся Вовка Ковбой.
Он сидит на пустой бочке с таким видом, будто все время здесь был.
— Не уехал еще? — слышится голос Ивана. — Ну, бывай!.. — Он крепко встряхивает мне руку. — Ты, в общем… привыкнешь, понимаешь?! Хорошие ребята везде есть. А нас не забывай…
Тут я понял, что и все остальные, хотя и заговаривали с Джеком, на самом деле прощались со мной. Лишь Иван сделал это в открытую.
— Эй, путешественник! — крикнул Ковбой со своей бочки. — Мы завтра в парк культуры идем, присоединяйся!
Вот что значит атаман! Может, они правда собирались в парк, но, скорее всего, Вовка нарочно придумал этот поход. Его слова разом вернули мне утраченное мужество. Ничего не кончилось, не оборвалось, завтра я опять буду с ними, жизнь продолжается.
— Спасибо, Ковбой, — говорю я. — Где и когда мне быть?
— У центрального входа, в одиннадцать.
Джек вдруг так рванулся из моих рук, что я его едва удержал. Дверца кабины распахнулась, и шофер рывком взлетел на сиденье. Джек загодя почувствовал его запах и сделал последнюю отчаянную попытку к бегству.
Грузовик вздрогнул, хрустнули вещи в кузове, и мы тронулись. Джек завыл…
На другой день точно в назначенное время я подходил к центральному входу в парк. Я увидел их издали, с Крымского моста, хотя вокруг роилась толпа и найти их было совсем не просто. В этот по-июльски жаркий и паркий майский день все надели летнее: мужчины — белые рубашки, женщины — светлые кофточки. Наши ничем не выделялись, но мазок, обозначавший их на картине праздничной сутолоки, ударил мне в глаза лишь мной одним ощутимой яркостью.
Они приехали раньше, чтобы я не ждал в одиночестве, и трогательная их предусмотрительность заставила меня больно ощутить свою отдельность. Мне казалось, отдельность эта метит меня зримым крестом, как на дверях гугенотов. Мне хотелось скорее стереть крест, и я сам не заметил, как перешел с шага на бег.
Лучшие люди двора собрались здесь: Вовка Ковбой, Лайма, Иван, Любка Кандеева, Сережа Лепковский, Борька Соломатин, ну и, конечно, Павлик. Не хватало лишь Славы Зубкова, но он давно отбился от стаи, да Тольки Симакова, не простившего мне предательского отъезда.
Пожимая ребятам руки, я прямо-таки онемел от удивления, когда подчеркнуто стройная зеленоглазая девушка в белой шелковой кофточке, открывавшей высокую, стройную шею и руки до плеч, сказала грудным, наполненным голосом:
— Ну, а со мной ты не хочешь здороваться?
Но я уже протягивал ей руку, угадав в этом прекрасном существе тусклую, как осенние сумерки, девчонку из соседнего подъезда, Валю Зеленцову, с вечно больным завязанным горлом. Конечно, я сильно оторвался от двора, но все-таки видел, как мужают ребята, меняются, хорошеют девчонки, но то, что произошло с Валей, можно было сравнить лишь с чудом Лайминого превращения. Но и Лайма не изменилась так вот, сразу. Я никогда не дружил с Валей, да и как было дружить с ней, когда она болела одиннадцать месяцев в году, а в последнее время мы и вовсе не встречались. Впрочем, кто знает, может, встречались, только я ее не узнавал.
— Что с тобой случилось? — спросил я.
— Вырезала гланды, — прозвучал невозмутимый ответ.
Ее спокойный, уверенный голос подсказал мне, что Валя давно уже существует в своем нынешнем образе и все мои удивленные восторги прозвучат не слишком уместно.
Мы потолкались у кассы, затем, несомые толпой и никому не предъявив билетов, оказались на территории парка. То было первое солнечное воскресенье, и парк распирало толпой, как трамвай в часы пик. Здесь и в более спокойное время трудно подступиться к аттракционам, ну а в таком ходынском многолюдстве[4] и думать нечего. От каждой тележки с газированной водой вился длиннющий хвост; у чертова колеса и парашютной вышки каменно застыли угрюмые очереди; а в эстрадном театре и павильоне мотогонок по вертикальной стене билеты были распроданы на весь день вперед; в чудовищной тесноте, жаре и поту на танцевальной площадке пары склеились, как восточные сладости на лотке. Не пробиться было ни в комнату смеха, ни к силомеру-молоту, ни к «умственным играм». И мы просто слонялись, подвластные силовому полю толпы, куда толкнут, туда и идем. И все же не было в моей жизни прогулки лучше! Я восхищался своими товарищами, такими красивыми, рослыми, подтянутыми и вместе с тем по-спортивному раскованными, свободными. И Валя Зеленцова и Лайма могли дать фору знаменитой «Девушке с веслом», парковой богине грации. А перед Вовкой Ковбоем и Иваном гипсовый «Дискобол» казался годным разве лишь к нестроевой…
Мне было счастливо чувствовать их рядом с собой и печально, что это все-таки лишь краткая остановка на пути к разъединению. Конечно, они останутся со мной и я с ними, но это будет уже не то: начнется другая жизнь, быть может, не менее захватывающая, но другая…
Впрочем, пока еще длилась эта жизнь. Вовка схлестнулся с атлетическим красавцем блондином, на котором повисли тоже блондинистые, но не от природы, густо намалеванные девицы. Над павильоном «Пиво-воды» неуместно в блистании солнечного дня загорелась блеклая электрическая реклама «Пейте натуральные соки» и, просуществовав несколько мгновений, погасла, будто поняв свою неуместность.
— Пейте желудочный сок! — громко сказал красавец блондин.
Его крашеные дамы так и покатились со смеху.
— Молодой человек изволит острить? — язвительно сказал Вовка, задетый самоуверенным тоном красавца и неумеренным восторгом девиц.
Тот с веселым вызовом обернулся к Вовке.
— Ну, для вас-то я не так уж молод!
Девицы опять покатились.
— Для меня вы всегда останетесь молодым! — Ковбой явно не в форме, ответ так себе, но теперь разражается дьявольским хохотом наш клан.
— Захотели сильных ощущений? — Блондин стряхивает с рук девиц и оценивающе, но и без всякой робости оглядывает Вовкины бицепсы.
Вовка присматривается к нему. Но драки не получилось: их разделила толпа.
