Но все же у Полисены и Ипполиты были так похожи голоса, что даже родители их не могли различить. И еще у Полисены, когда она злилась, на переносице появлялось красное пятно, в точности как у папы.
– Надеюсь, ты не собираешься верить этой завистливой Серафиме? – пыталась утешить сестру Ипполита. – Если правда то, что в городе все об этом знают, почему тебе никто ничего не сказал?
«Из жалости. Чтобы меня не расстраивать», – подумала Полисена. По этой же причине она была уверена, что наверняка никогда бы не узнала правды от родителей. Точнее, от купца и его жены. Надо поскорей привыкнуть называть их именно так. И от Агнессы бы не узнала. Им бы не хватило отваги нанести ей такой удар.
– Послушай, можно тебя попросить об одной вещи? – обратилась она к Ипполите, когда они подходили к дому. – Я подожду вас здесь. А вы с Петрониллой ступайте вперед и, когда увидите Агнессу, скажите ей: «Серафима разносит слух, что Полисену, завернув в пеленки, бросили у порога монашек». Посмотрим, что она ответит.
– Хорошо, – спокойно пообещала Ипполита. Она была уверена, что старая экономка отмахнется от глупых коварных намеков Серафимы и раз и навсегда рассеет сомнения старшей сестры.
При Агнессе родились все три сестры. Она была еще няней их матери и после замужества последовала за ней в новый дом. И если был на свете кто-то, кто мог бы без тени сомнения подтвердить, что Полисена родилась совершенно нормальным образом, то это именно Агнесса.
Агнесса сидела одна на кухне – как всегда по воскресеньям, остальные женщины ушли кто к вечерне, кто в гости к родственникам или на танцы. Старушка экономка молилась по четкам в полумраке возле очага и сторожила дом. Она сразу заметила, что Ипполита чем-то обеспокоена.
– Что случилось, голубушка? Иди, расскажи своей нянюшке.
Ипполита выпалила на одном выдохе:
– Представляешь, Серафима, вредина, ляпнула при всех, что Полисену отдали нашему папе монашки, которые подобрали ее у себя на пороге.
Полисена не осталась ждать за воротами, как обещала, а тихонько пошла вслед за сестрой и теперь стояла прислонившись к стене в прихожей, прямо за кухонной дверью. Сердце билось у нее в груди, как птичка в клетке. Она изо всех сил надеялась, что Агнесса воскликнет: «Какая чушь! Серафима всегда была врунишкой. Я своими руками приняла Полисену, когда она выходила из чрева вашей матери».
Ипполита тоже не сомневалась примерно в таком же ответе. Но старая Агнесса, захваченная врасплох, покраснела, задрожала и пробормотала не своим голосом:
– Серафима… Но ей всего двенадцать лет! Кто ей сказал? Откуда она знает?
Ипполита оторопела. Значит, все было правдой? И как это рассказать теперь Полисене? Если хотя бы мама была дома, с ней можно было бы посоветоваться…
– Смотри! – Петронилла потянула няню за подол юбки и указывала на дверь. Из прихожей доносились сдавленные всхлипывания.
– Полисена! – закричала Ипполита. Послышался резкий металлический звук, будто опрокинулось ведро, потом быстрый и ритмичный шум удаляющихся шагов. – Она все слышала!
– Девочка моя, позволь мне объяснить! – взволнованно проговорила Агнесса, с трудом поднимаясь на ноги.
Ипполита бросилась вдогонку.
– Полисена! Полисена, подожди!
Но в прихожей было пусто.
Агнесса махнула рукой на оставшиеся без присмотра дом и кладовые, отправила слуг на поиски и разослала всадников по всем окрестным деревням. Но Полисены нигде не было.
Наступила ночь, но луна ярко освещала дорогу, протянувшуюся длинной белой лентой у подножия горы. Полисена устала. Она шла уже больше трех часов и не знала, когда можно остановиться. Ей было известно только то, что дорога вела к жилищу Вифлеемских монахинь, но так как сама она там ни разу не была, то и рассчитать путь оказалось трудно.
Она устала, ей хотелось пить, ноги болели. Праздничные туфельки с шелковыми ленточками уж точно не самая подходящая обувь для ночного похода. Ей было страшно. Каждая тень казалась разбойником в засаде, каждый шорох травы – полетом привидения, а каждый птичий крик – жалобой души из чистилища.
Но надо было продолжать путь. «Вот спроси сама у игуменьи», – звучали в ушах Полисены слова Серафимы. Хоть она и сказала это со злым умыслом, но, если спокойно рассудить, это был отличный совет.
Полисена больше не доверяла своим родителям, то есть купцу и его жене, пора бы уже привыкнуть именно так их называть. Раз они обманывали ее целых десять лет, то вряд ли расскажут правду теперь – скорее всего, выдумают какую-нибудь историю в оправдание Серафимы. А вдруг они не обманывали… Полисена не решалась оставить этот последний лучик надежды. Может быть, наврала как раз аптекарская дочка. А сама она, видно, неверно истолковала реакцию Агнессы. Ну почему бы ей было не выслушать объяснений экономки? А если ее отец и мать были на самом деле ее отцом и матерью, и ничего не изменилось? Как же узнать правду?
«Вот спроси сама у Игуменьи».
Полисене еще не приходилось бывать в монастыре, но Монахини-Почитательницы Вифлеемских Яслей – это было их полное название – пользовались доброй славой во всей округе – кроткие, трудолюбивые, всегда готовые прийти на помощь в беде, прекрасные поварихи и вышивальщицы. А какие вкусные сладости они умели готовить! Об игуменье же ходили слухи, что была она святой, что за всю жизнь не совершила ни одного греха и не позволила войти в голову ни одной нехорошей мысли, даже коротенькой, как взмах ресницы. Ей было почти сто лет, но мозги у нее работали прекрасно, поэтому многие ходили к ней за советом в трудную минуту. Никто никогда не видел ее лица. Она принимала всех, скрываясь за решеткой, выслушивала молча, а потом произносила несколько слов своим слабым, старческим голосом, но это были всегда нужные слова. Как ей удавалось так хорошо знать людские дела, если сама она ни разу не покидала свой монастырь на склоне горы?
Рассказывали, что она черпала свои советы и вдохновение прямо от ангелов, которые, как известно, невидимо порхают повсюду и осведомлены обо всем.
Полисена не сомневалась, что святая игуменья ее не обманет. Если та подтвердит – а в глубине своего сердца она продолжала надеяться на это, – что она действительно дочь купца и его жены, то она успокоится раз и навсегда. Вернется домой, попросит прощения, а потом подстережет Серафиму на уроке танцев и надает ей столько пощечин, что голова у той завертится вокруг шеи, как юла.
Но если игуменья скажет, что кто-то бросил ее на пороге монастыря, а она потом сама отдала ее семье купца, то Полисена никогда больше не вернется в дом Доброттини, а отправится на поиски своих настоящих родителей.
Мало того, она рассчитывала на то, что игуменья поможет разгадать тайну ее происхождения. Может быть, у нее сохранились вытканные золотом пеленки, медальон с фамильным гербом, корона… Несмотря на смятение от полученного недавно известия, Полисена никогда ни единой секунды не сомневалась, что она не дочь бедняков. Ее настоящие родители исключительно благородного происхождения, а может быть, даже королевского. Только эта уверенность и утешала ее, когда она думала, что больше не увидит свою маму, то есть купеческую жену, самого купца, Ипполиту с Петрониллой, Агнессу и других домочадцев.
Она поднималась по тропе, не переставая плакать, но по обыкновению снова принялась фантазировать. Она представляла, как возвращается в свой городок в серебряном экипаже, запряженном в шестерку белых коней, с грумом, расчищающим дорогу, пажами и свитой офицеров в пышных мундирах с золотыми погонами и плюмажами, с трубами и барабанами. А в экипаже – целая гора подарков для всей семьи купца. Ипполите она бы привезла черного как ночь арабского жеребца, умеющего перепрыгивать через изгородь и плавать в реке. Петронилле – большую заводную самоходную куклу, которая ходит и говорит, как живая… Она сделает вид, что прощает аптекарскую дочку, и подарит той серебряную коробочку, усыпанную драгоценными камнями (фальшивыми, разумеется), а когда Серафима ее откроет, то из нее выпрыгнут гремучие змеи и смертельно ужалят ее.
Эти мысли помогли Полисене преодолеть последний отрезок дороги. И вот впереди показался монастырь: высокие серые стены без окон, похожие на крепость, и в них замкнутые ворота.
«Откроют мне ночью-то?» – думала Полисена, и в ту же минуту перед ней промелькнула тень, крадущаяся от зарослей деревьев к монастырской ограде. Свет луны был достаточно ярким, чтобы разглядеть человеческую фигуру: юноша примерно девятнадцати лет, по виду крестьянин, прижимал к груди большой темный сверток.
Считая себя незамеченным, паренек подошел к деревянному цилиндру, который был вделан в монастырскую стену возле ворот, и повернул его, открыв нишу.
