Эдуард Пашнев - Белая ворона

Сережка Жуков и Лялька Киселева сидели в крайнем ряду напротив среднего окна. Гляди на деревья, если слушать учителей неохота. Лучшие места, занятые лучшими людьми класса. Сережка Жуков и Лялька Киселева считались интеллектуальными лидерами 9 «В». Все, кто дружил с ними, были вхожи в дом к Сережке и Ляльке, составляли небольшой кружок. Алена тяготела к этому кружку, пользовалась всякой возможностью, чтобы занять место поближе к лучшим людям класса. Если кто опоздал или заболел, она была тут как тут. Иногда садилась третьей на парту к Машке Прониной и Юрке Лютикову.

— Хоть в трубу лезь, — сказала Алена и засмеялась.

— Ты чего? — удивленно спросила Раиса Русакова.

— Выражение интересное: «Хоть в трубу лезь». Откуда, интересно, произошло? Кому-то надо было лезть в трубу, а он не хотел? Какому-то прорабу, что ли?

Вошел Сережка Жуков, поднял руку, приветствуя всех небрежным жестом. На плече — холщовая сумка на длинных лямках. Белая горловина водолазки плотно охватывает тонкую шею. Рукава водолазки, обжимающие запястья, и горловина бьют праздничной белизной. Все, как положено, чтобы считаться «мальчиком в порядке»: небрежно надетая школьная форма, на плече потертая, вытянутая за уголки, холщовая сумка.

Сережка сел и сразу повернулся вполоборота к Ляльке Киселевой и Машке Прониной, которая сидела сзади. Очки с продолговатыми стеклами придавали лицу Сережки выражение очень серьезное. А мальчишеские вихры надо лбом делали эту серьезность взлохмаченной, симпатично дерзкой.

— Нет, правда, кому первому не захотелось лезть в трубу, что он придумал поговорку? — сказала Алена, удивляясь тому, что ей интересно думать про трубу.

— Никому не надо было лезть, — мрачно ответила Раиса Русакова. — Придумал кто-то дурацкое выражение, а мы теперь лезем.

— В трубу! — крикнула Алена и громко захохотала: — В трубу!

— Ты чего?

— В трубу лезу! Ну, в трубу же! Вызовет меня Велосипед, банан влепит, а я пойду, пойду в дверь. Она скажет: «Давыдова, ты куда?» А я ей: «Зой Пална, в трубу, потому что жизнь такая, хоть в трубу лезь».

Мрачно настроенная Раиса Русакова смотрела на подругу с возрастающим недоумением. Потом неожиданно гоготнула и пригнулась от смущения к парте. Это произвело такое же действие, как в кино, когда кто-нибудь из зрителей, забывшись, загогочет на весь зал. В классе засмеялись. В Алене все затрепетало. Смех — это была та атмосфера, в которой ее фантазия становилась неистощимой.

— Выйду на улицу, — продолжала она громко, срываясь на смех. — «Граждане, где труба?» Сумку в зубы и полезу. Толпа соберется, милиционер подойдет, скажет: «Граждане, разойдитесь, ничего особенного — человек в трубу полез».

Вкатился Валера Куманин, мальчишка с широким плоским лицом. Ему тоже захотелось посмеяться. Он остановился перед девчонками, сморщил свой маленький нос, заулыбался, загримасничал:

— Чегой-то вы женитесь, тетки?

— Уйди, не мешай. Не видишь, мы с Райкой в трубу лезем.

— А как? Я тоже хочу.

— Среднему уму непостижимо.

На последней парте в самом углу завозился крепкий широкоплечий парень, Толя Кузнецов. Его раздражал беспричинный смех.

— Идиотки, хоть бы труба обвалилась и придавила вас, — сказал он, не улыбнувшись.

— Спасибо, положите на комод, — отпарировала Алена.

Ну, кто еще? Она отвечала и сама же смеялась своим ответам. Она была на вершине смеха.

Прозвенел звонок, и почти одновременно со звонком вошла в класс Зоя Павловна. Это была худая, плоская женщина. Ходила она очень прямо, высоко поднимая ноги. За это и прозвали ее — Велосипед.

Англичанка, не глядя на поднявшихся ребят, прошла к столу, не глядя сказала:

— Садитесь! — И после небольшой паузы, таким же ровным голосом: — Давыдова!

— Что?

— Успокойся.

— Зоя Павловна, я спокойна, — сказала Алена, поднимаясь. — Я совершенно спокойна. Видите, спокойна как, как пульс покойника.

— Давыдова, не паясничай!

Алена села, начался урок английского языка. Этот урок был помехой. Алена не слушала объяснение Зои Павловны. Англичанка что-то писала на доске, отходила в сторону, чтобы всем было видно, и, когда оказывалась у окна, Алена воспринимала ее чисто зрительно — темный силуэт на фоне белого окна. Выпавший ночью снег распушил деревья. За ближними ветвями виднелись дальние ветви. «Сад снега», — подумала Алена.

На перемене Алена выгнала всех из класса. Надо было проветрить помещение. Она двинулась к Сережке Жукову, чтобы его тоже выставить в коридор. Он сидел против своего окна, читал книжку. Алена подошла и неожиданно для себя сказала:

— Ладно, сиди. Что читаешь?

Она схватила книжку, на раскрытой странице увидела фотографию каких-то микробов.

— Микробами любуешься, б-р-р! — Она оттолкнула книжку от себя и полезла на подоконник открывать форточку.

Сережка не успел ничего сказать. Он даже отвлечься не успел от того, что прочитал и увидел на фотографии. Он сосредоточенно смотрел на Алену, вернее, сквозь нее. То, что Алена называла «микробами б-р-р», было коацерватной каплей по Бунгеберг-де-Йонту. Отец у Сережи химик. Он жил с другой семьей, но Сережа у него часто бывал и в лаборатории и дома. И когда сыну предстояло проходить практику на межшкольном комбинате, отец устроил его в свою лабораторию, принадлежащую хлебозаводу и заводу фруктовых вод, где Сереже было гораздо интереснее.

Алена открыла форточку, взяла щепотку снега с рамы, бросила в Сережку.

— Давыдова, успокойся, — сказал он голосом учительницы.

Алена засмеялась, высунулась в форточку, показывая, что не боится простуды и вообще ничего не боится.

— «Хочу написать настоящий я стих, извергнуть уменье из знаний своих. Губы — не трубы, не бык моста, губы — грубо, лучше — уста. Лучше уста у мальчишек у ста, и чтоб целоваться умели до ста».

Прокричав деревьям свое нелепое стихотворение, Алена соскребла с рамы пригоршню снега и, прыгая с подоконника на соседнюю парту, уже убегая, бросила талым снегом в Сережку.

— Ну, Давыдова, сейчас получишь! — крикнул он, вскакивая.

Все в Алене встрепенулось до восторга, она помчалась по классу, по партам. Вот что ей надо было: чтобы Сережка за ней бежал, а она бы от него убежать не могла. Но Сережка стоял, отряхивался. За Аленой не побежал, играть в снежки не захотел.

Вечером после чая Алена осталась на кухне одна. Она сидела и думала: «День закончился, а ничего так и не произошло. Ну совершенно же ничего».

Вошла мама, сказала озабоченно:

— Алешка, ты не видела, куда я телефонную книжку положила? Не могу найти.

— Нет.

Мама посмотрела на дочь внимательно. Мама у Алены крепкая, высокая.

— Что, моя ненаглядная, что-нибудь случилось?

— Ничего, — ответила Алена. — Если бы случилось, я бы так не сидела.

— А как?

— Никак! Что ты пристала?

— Двойку получила?

— Ой, мам, ищи свою книжку.

Мама ушла в большую комнату, сердито хлопала дверцами секретера. Слышалось ее бормотание. Она вполголоса ругала себя:

— Никогда не положит на место, растрепа.

Потом раздалось:

— Умница, Верочка Семеновна. Вот же она. Главное, знать, где что искать.

На кухне звякнуло блюдце. Потом опять зазвенела посуда. «Молодец, — подумала Верочка Семеновна, — решила помыть чашки-блюдца». Потом опять что-то звякнуло и упало на пол.

— Алешка, что там у тебя падает?

Дочь не ответила. И снова что-то упало. Мама быстро поднялась с колен, заспешила на кухню. Алена сидела на табурете, вытянувшись и вытянув над головой руку. В руке она держала бутерброд с маслом. На мать посмотрела каким-то отрешенным взглядом.

— Ты что делаешь?

— Смотри, мам.

Она отпустила бутерброд. Он упал, чуть не опрокинув недопитую чашку с чаем.

— И что это значит?

— Кверху маслом… Я опровергла закон бутерброда. Для этого нужна булочка за три копейки. И резать надо строго пополам.

— Сколько тебе лет, Алешка?

— Сколько мне лет, мама?

— Что с тобой, Алешенька?

— Что со мной, мамочка?

— Да что с тобой, девочка моя?

— Девочка? Это что-то новенькое.

Алена опять подняла над головой бутерброд и бросила. Он упал между чашками и тарелками, ничего не задев. Упал кверху маслом.

— Перестань играть хлебом!

Алена встала из-за стола и ушла в свою комнату.

Анна Федоровна сидела за своим столом в учительской, проверяя две последние тетради (не успела дома), и с неудовольствием поглядывала на молодую учительницу химии, которая жаловалась на своего любимого ученика.

— Я ему так доверяла, так доверяла, а он реактивы украл.

Тоненький жалобный голосок учительницы химии мешал проверять тетради.