— Пойду жене звонить, — сказал он, — чтобы шаль принесла. Автомат тут есть?
— Есть, есть, — сказал священник, — иди, хороший человек.
— Ну, — сказал Соминич, — берём тазы!
Мы взяли тазы. У меня был таз светло-серый, у одного Соминича рябой, а у другого совсем почти чёрный. Мы налили их горячей водой и осторожно поставили на скамейки.
— Ну у тебя и мочалка, — сказал Соминич, — представляю, как ей можно помылиться!
— А вот так, — сказал я и стал тереть об неё мыло, потом стал тереть себя, пена росла всё больше, на ней крутились пузыри, и в пузырях отражались окна и лампочки, и там они были кривыми и разноцветными. Я замылил себе лицо, потом пена попала в уши, и я стал слышать глухо.
— Ну, хватит, — словно издалека услышал я голос Соминича, — теперь смывай!
Я протянул руки, — но таза с водой не было. Я ощупал всю скамейку, — но таза не было. Я вытянул руки и пошёл вперёд. Тут я услышал тихий смех, и кто-то из братьев меня ущипнул. Мыло попало мне в глаза, в рот, и я чуть не задохнулся. Тут на меня нашла такая ярость! Не глядя, в темноте, я размахнулся изо всех сил и ударил. И радостно засмеялся, потому что попал прямо в зубы. Я стоял и смеялся, но тут вдруг почувствовал такой удар! Я упал и легко, как обмылок, проскользил под скамейками до стены. Тут я через мыло открыл глаза и увидел, что надо мной, тяжело дыша, стоит разрисованный чернилами и заносит кулак для нового удара.
— Ты что же, — кричал разрисованный, — за что же ты меня в зубы ударил?
Пока он говорил, рука его опустилась, он только взглянул на меня ещё раз, взял из-под таза голубя и вышел. Когда я пришёл из бани, я слышал, что родители не спят. Я молча разделся и лёг.
5
На следующее утро я проснулся и очень удивился тому, что я ещё есть. Тикали часы. Светила лампа. Отец сидел спиной ко мне и ел.
— А, сынок, проснулся, — сказал отец, — садись-ка за уху!
Я подошёл к столу. Действительно уха. Странно. Уха меня развеселила, я словно забыл про вчерашнее. Я быстро поел, оделся и пошёл. У ворот в тулупе стоял наш дворник Кирилл. Проходя мимо него, я очень старался не встретиться с ним глазами. Я всегда стараюсь входить и выходить, когда его нет. Потому что я не знаю, здороваться мне с ним или нет? Я и не здороваюсь. А это так неприятно — молча мимо него проходить. Вокруг нас с ним словно какая-то область получается, в которой даже двигаться труднее, чем просто в воздухе. Наверное, он думает, что я не здороваюсь потому, что за человека его не считаю. Это ужас, если он так думает! Дело вовсе не в том, что он дворник, просто нас с ним не представили. Вот и сейчас. Очень трудно идти. И вдруг я заметил, что голова его медленно вниз ползёт. И тут я понял: это он поздороваться хочет, но так, если я не отвечу, — будто бы это он просто почесался.
— Здрасте, Кирилл, — сказал я.
— Здрасте, Саша, — сказал он и так улыбнулся, что я засмеялся.
Я побежал по улице. Впереди шёл длинный-длинный старик в полосатых брюках.
«А что, если у него время спросить? А? — подумал я. — Что тут такого?»
Я догнал его и спросил каким-то патефонным голосом:
— Не скажете, который час?
Старик остановился, полез в жилет и достал часы с серебряной крышкой.
— Сейчас, — сказал он, — стрелка до минуты дойдёт. Всё. Восемь часов сорок пять минут. А вы видели гденибудь такие часы? То-то!
После него я спрашивал время у милиционера, у молочницы, которая достала часы со дна бидона, у молодой красивой женщины с часами в браслете.
— Сколько времени? — спросил я весело у гуталинщика. — Спасибо, — сказал я, — пять минут десятого? Это что же выходит?
Тут я припустил по бульвару и в школу прибежал ровно в девять.
6
Я сидел и думал. Почему? Почему, когда на меня смотрят, я отвожу глаза? Почему даже первоклассницы рисуют на мне мелом? Почему, когда на меня машут рукой, я краснею и отхожу в сторону?
Я думал, думал и всё сильнее волновался и вдруг решил попробовать. Хоть капельку. Конечно, никогда меня не будут так любить и бояться, как Самсонова. Но, может, всё же попробовать?
Как раз была перемена, и ребята стояли у печки и говорили.
— Ну, — сказал я себе, — пора! А может, рано? Куда спешить? Почему же сегодня?
Но тут я так на себя разозлился! Я вскочил с парты, пробежал по проходу, раскидал толпу, обнял Самсонова за шею, стукнулся с ним лбами. Все оцепенели и смотрели на меня. А я молчал. Я не знал, что сказать.
— Ты что это? — медленно спросил Самсонов. Я молчал и только обнимал его.
— Наш Горохов что-то совсем запарился, — сказал Соминич.
Все засмеялись. Раздался звонок.
7
После уроков я бегал по улице и никого не находил. Ведь здесь, на этой самой улице, были люди, которые говорили со мной, улыбались, их было много, куда же они все подевались? Тут я вспомнил про гуталинщика, — он-то, наверное, на своём месте?
Он был на месте. Но он был совсем не тот, что утром. Он был усталый и молчаливый. Он посмотрел на меня и не узнал. Я прошёл мимо. Дворник в тулупе всё так же стоял возле парадной. Он посмотрел на меня и зевнул. Словно ничего у нас утром и не было. А что, собственно, было? Ничего и не было.
8
Вечером, сделав уроки, я сидел на стуле. Тикали часы. Горела лампа. Вдруг я представил себе, как пройдёт пятьдесят лет и я буду так же сидеть на этом стуле, и так же будет гореть лампа и тикать часы. Мне стало так страшно, — я вскочил и выбежал на улицу. На улице шёл дождь. Нигде не было ни души. Я бежал мимо забора и вдруг увидел объявление:
«Открыт набор…»
Я сделал вид, что не заметил. Эти объявления давно уже меня мучили. А я бежал быстро — свободно мог и не заметить.
— Ты хоть себе-то не ври! — крикнул я и заставил себя вернуться.
Открыт набор в детскую спортивную школу. В секцию баскетбола. Занятия по вторникам и пятницам во Дворце пионеров.
9
Нас выстроили в большом холодном зале вдоль шведской стенки. В майке и трусах было холодно. Вдали стояли брусья, а под ними один на другом лежали чёрные маты. Тренер заставил нас бегать по кругу. Потом мы на бегу подпрыгивали, стараясь достать до щита. Потом тренер бросал навстречу каждому мяч и нужно было провести его и попасть в кольцо. Я стоял и видел, как один за другим исчезают передо мной ребята, и вот я стою один, передо мной ровный паркетный пол, и на меня сбоку летит огромный чёрный мяч!
Я схватил его, стал бить, бить и бежать, и я бил и бежал и вдруг увидел перед собой брусья, нагнулся, пролетел под ними, а дальше была стена, я пытался вести по стене, но мяч свалился и укатился.
«Ну, всё», — подумал я и сел на скамейку. За спиной была тёплая батарея. Я видел, что ребята разбились на команды и играют, и каждый старался блеснуть — кто дальними бросками, кто проходами, кто обманными движениями. Тренер очень смущался из-за этого и делал вид, что не смотрит. А я сидел. Вдруг я услышал, что кто-то сел рядом. Потом я услышал вздох. Это был тренер. Он посмотрел на меня, положил мне руку на плечо.
— Прыжок у тебя хороший, — сказал он и опять вздохнул.
10
Мы занимались уже третий месяц. Пятеро из нас вошли в команду. Капитан был Леня Градус. А я был запасной. После тренировки мы строились в шеренгу. Тренер обходил нас и каждому говорил что-нибудь приятное. Возле меня он всегда как-то мялся.
— Прыжок у тебя хороший, — говорил он наконец, делая ударение на слове «прыжок». Он говорил мне это каждый раз. И наконец я понял, что это значит, — уходи-ка ты, братец, из секции. И я ушёл. Потом я жалел об этом. Может, из меня вышел бы хороший баскетболист. Ведь говорил же мне тренер, что у меня хороший прыжок.
11
Я думал, что после баскетбольной истории мне будет хуже. Но мне было лучше. Я чувствовал, — что-то началось. Но тут случилось лето и произошли каникулы. Каникулам полагалось радоваться, но я не радовался. Я спал, спал целые дни и весь был в пуху, и в голове моей звенело. Но вдруг однажды я проснулся рано-рано, ещё в темноте. Я думал, что все ещё спят, но тут вдруг заметил, как в темноте что-то постукивает и поблескивает. Я понял, что это папа завтракает, не зажигая света. Я оделся и вышел вместе с ним на улицу. Я никогда ещё не был на улице в такое время. Там было очень хорошо.
12
Сначала отец возражал, но потом всё же устроил меня к себе на балалаечную фабрику. Двадцать седьмого июня я вышел на работу. Сначала я прошёл настроечный цех. В высоком, сумрачном зале сидело много-много людей, и каждый мрачно играл на балалайке. Пройдя настроечный цех, я попал в сушилку. Там было очень жарко. По стенам стояли пятиметровые штабеля вырезки (вырезка — это такие деревянные бруски).
В начальники мне дали Лёву — маленького, веснушчатого человека в большой пыльной кепке. Лёва залезал на штабель, а потом как-то втискивался внутрь. Резко выпрямляя руки и ноги, он взрывал штабель изнутри. И падал с пятиметровой высоты. Не успевал я прийти в себя, как уже из тучи пыли появлялся Лёва и начинал кричать, — почему я не гружу вырезку.
