Ночью мама забирается ко мне в кровать — лишних коек нет, а спать на стуле не очень удобно. От неё пахнет сигаретами, но главное — мамой.
— Откуда ты узнала про азбуку Морзе? — спрашивает мама.
Она выдыхает слова, как дым от сигарет.
— Знаешь, — говорю я, — ты, наверное, права. Это был Выдуманный Жучок. Но от этого он ещё больше настоящий. А ещё знаешь что? Я никогда больше не буду плакать от уколов.
Послали нас с мамой на УЗИ. Надо подняться этажом выше, в отделение общей хирургии.
Тамошние дети — здоровые слонята по сравнению с нами, нейрохирургическими. Особенно с теми, кто худой от химиотерапии. Они носятся по коридору, прихрамывая или поддерживая забинтованные руки, катаются по очереди в инвалидных колясках и хохочут над гипсами. У нас в отделении никто не хохочет над проводками, которые из головы торчат или над капельницами с химией. Ещё у этих есть игровая комната, с карандашами и телевизором, и куча свободного места, чтобы в прятки играть. А мы даже спим с мамами, потому что коек не хватает.
А они всё равно нам завидуют, потому что мы с мамами лежим, а они — без. У них и игровая потому, что они без мам, и чем занять себя, не знают.
В коридоре мама вдруг меня придерживает и шепчет:
— Подождём!
— Нам же сказали — в двенадцать.
— Там всё равно очередь.
Мама разворачивается к лестнице. Я заглядываю в общее. У кабинета УЗИ сидит, заложив нога за ногу, девочка из наших, нейрохирургических. Крутит «йо-йо». Всё круглое и гладкое — и «йо-йо», и коленка, торчащая из-под халата, и девочкина голова, не прикрытая платком.
Я поворачиваюсь к маме:
— Ты лежишь тут со мной с двух месяцев, когда поставили первый шунт. И всё ещё думаешь, что раком можно заразиться?
— Я не её боюсь, а её мамы.
— Почему?
— Она нам завидует. У нас-то всего лишь шунт…
Мимо нас с гиканьем проносятся «слонята» из общего. Они играют в автобус из двух инвалидных колясок.
— Если ты завидуешь им, — говорю я, кивая на «слонят», — это не значит, что все завидуют тебе.
— Тебе не понять, ты не мама.
— Мама — это кто? Чёрствая завистливая кракозябра?
Я чувствую, что секунда — и взорвусь. Но тут замечаю — по стене ползёт Выдуманный Жучок. Я иду за ним. Он ползёт прямо к кабинету УЗИ, а потом перелезает по полу к креслам и устраивается на ручке того, в котором сидит девочка с «йо-йо». Мама с несчастным видом плетётся сзади. Я сажусь рядом с девочкой и замечаю, что её мама почему-то гордо вздёргивает нос.
Мы молча сидим и ждём.
— Началось? — спрашивает Жучок.
— Ага, — киваю я.
Это мы о моём дурацком характере. Только что я спорила с мамой, а теперь сижу рядом с лысой худой девочкой и понимаю: мама права. Они и правда завидуют. И думают, что мы их жалеем. И показывают, что наша дурацкая жалость им не нужна.
— Плюнь, — предлагает Жучок, — ты вон сюда посмотри.
Он осторожно переползает к девочке на рукав халата. Я слежу за ним и вдруг вижу — из халата торчит брелок. И не просто брелок — связанный из ниток крошечный Майк Вазовски! Герой моего любимого мультика, «Корпорация Монстров»! Я разглядываю Майка во все глаза. Девочка вдруг поворачивается ко мне и спрашивает:
— А что у тебя?
Странно, дети не спрашивают о диагнозе. Это любимая тема разговоров мамаш.
— Просто шунт, — пожимаю я плечами, но тут же, спохватываясь, вспоминаю об их зависти, — но нужно каждые четыре года ложиться, чтобы его меняли.
Мне ложиться каждые четыре недели, — отмахивается девочка, — я спрашиваю, что у тебя на DVD.
Она показывает на DVD-плеер, который сжимает в руках моя мама.
— «Мой сосед Тоторо», «Новые приключения Красной Шапочки», «Мадагаскар», — радостно перечисляю я, — хочешь дам посмотреть? А ты мне дашь поиграть…
— Ничего нам от вас не надо, — обрывает меня мама девочки и тянет дочь за руку, — вставай, наша очередь.
Во взгляде моей мамы ясно читается: «я-тебе-го-ворила». Но я думаю о Майке Вазовски. Меня поражает догадка: может, она сама его связала?! Это было бы круто, очень круто.
Они выходят минут через двадцать. У девочки лицо недоумевающее, у мамы — испуганное.
— Что мне, правда, лучше? — спрашивает девочка.
— Тише, Анька, не сглазь! — шипит её мать и тащит вниз, к нам.
Моя мама берёт меня за руку. У неё ледяная рука.
— Надо было выкурить сигарету, — вздыхает она.
Жучок кивает: он знает, какие слабые нервы у моей мамы. А узист не знает: он говорит, что ничего хорошего в моей голове не видит.
Мама зеленеет.
— И плохого тоже, — запоздало добавляет узист, — и вообще, она у вас худенькая такая. Вот перед вами девочка была. Она потолще вашей, хотя и после химии. Всё дело в белковых коктейлях.
Я давно заметила — в больнице всё наоборот. Врачи любят давать советы, как нас кормить. Медсёстры и нянечки — как лечить. А дети утешают мам, а не наоборот.
— За что мне это? — чуть не плачет мама в коридоре нашего отделения.
— Мам, да ладно. Он же сказал: ничего плохого. Всё идёт как надо. Операция только вчера была. Ты забыла: я тебе после наркоза сразу улыбнулась! Игорь Маркович сказал, что это самое главное.
— А вдруг он не приживётся?
— Через неделю увидим.
— Ещё неделю спать на стуле и не мыться? Я не могу больше.
— Да ладно. Мам, а ты видела, какой брелок у этой Ани был классный? В виде Вазовски?
— Нет!
— Жаль. Мне бы такой, и я была бы самым счастливым человеком на свете.
— Не брелок тебе, а здоровье надо, — в сердцах роняет мама и решительным шагом идёт в палату интенсивной терапии, где лежит Аня.
— Извините, — говорит моя мама Аниной, — а где вы покупаете белковые коктейли?
— Я с вами разговаривать не стану, — отрезает Анина, — у вас такой вид, будто у нас чума, а не рак.
Она говорит яростным шёпотом — в двух метрах от Аниной ноги спит грудной ребёнок с перевязанной головой.
— Да нет же, я просто немного смущаюсь…
Я их не слушаю, неинтересно. Я приближаюсь к Аниной койке. Девочка лежит и сматывает нитки в клубок. По одеялу у неё ползает Выдуманный Жучок, машет мне лапкой. Неужели она его не видит?
— Аня, — с замиранием сердца спрашиваю я, — а ты сама связала Вазовски?
Она кивает, да и я вижу: нитки в клубке того же цвета, что и Вазовски.
— Обалдеть, — выдыхаем мы с Жучком хором.
— Ты извини, что я хвастаюсь, — говорит Аня, — но я и, правда, очень классно вяжу. Научить не могу, у меня терпения не хватит. Только могу тебе что-нибудь связать.
— Не надо меня учить! — отмахиваюсь я. — У меня терпения не хватит учиться. Лучше свяжи.
— Что?
— Вазовски. Точно такого же. И ещё: семейство ежей. Я видела таких в каком-то детском журнале.
— Уходите из нашей палаты немедленно! — шипит Анина мама. — Очень нужны тут ваши микробы!
— Мам, — говорит Аня, — ты боишься, что они станут нам завидовать?
— Чему тут можно завидовать?!
— То есть считаешь, у меня — худший диагноз в больнице?
— Конечно, нет!
— И доктор так не считает. Вот и скажи им, где папа берёт белковые коктейли, не вредничай.
Аня берёт меня за руку и притягивает к себе:
— Насчёт ежей — замётано. А с этими мамами одни проблемы, да?
— Ага. Счастливые эти, из общего хирургического. Делают, что хотят без мам.
— Точно. А тут пока маме объяснишь, что к чему, сама станешь бабушкой.
Под наш смех мамы мирятся. Кажется, им обеим немножко стыдно.
«Жили-были в одной больнице два хирурга, — рассказывает Аня вязаному Ёжику-папе, — один был большой, страшный и очень глупый. Звали его Александр Степанович. Другой был маленький, умный и очень добрый. Звали его Игорь Маркович».
— Аня, тебя завтра во сколько берут? — перебиваю я. Мы пытаемся натянуть на ежей одёжки от Барби.
Пока не очень получается: у кукол размер в пять раз меньше ежиного.
— В двенадцать, после малышей.
— У тебя же самая сложная операция.
— Тем более. Нельзя, чтобы мелкие столько не ели. А я вообще могу не есть. После химии совсем не хочется.
— Жучок говорит, что надо есть.
— Тоже хочу увидеть Жучка.
— Вон, сидит на журнале.
— Не вижу. Жалко. Как ты думаешь, ему можно со мной в операционную?
— Ты всё равно от укола спать будешь.
В прошлый раз я не заснула. Очень страшно было. Хотя и светло. Там над тобой огромный плафон опускают, а в нём штук десять лампочек. Очень светло и очень страшно.
— Думаю, Жучку можно. Только пусть наденет повязку и халат.
Аня фыркает.
