Все дремали. В заиндевевшее окно пробивался тусклый рассвет. Из кучи хлама, что был свален в углу, выбежала мышь, вспрыгнула на подоконник и принялась грызть мой футляр.
— Это уж слишком! — вырвалось у меня и самая толстая моя струна со стоном оборвалась.
Испуганная мышь юркнула под Кресло.
В сумерках чулана надрывно звенела лопнувшая струна.
Я плакала.
3. Здравствуй, новая жизнь!
Жаркое солнце июля ухитрилось к полудик пробиться сквозь немытое стекло чулана и одним зайчиком легло на угол двери, а вторым на чехол Камертоши, от которого остались одни лоскутья.
За дверью чулана послышался голос девушки:
— Пройдите сюда, дедушка. У нас здесь всякая рухлядь.
«Уж не за мной ли? — подумала я, и мои струны задрожали от радости. — Неужели вспомнила? Неужели возьмет и будет на мне играть?».
Заныли ржавые петли двери. Солнечный зайчик скользнул по ярко накрашенным бровям девушки, коснулся ее матовых от пудры щек, запутался в завитушках волос. Следом за девушкой в чулан боком протиснулся рыжебородый дед с холщовым мешком.
— А батюшки! Да здесь у тебя, милая, целый клад! Из этого выйдет замечательная глянцевая бумага, — сказал он, по-хозяйски тыча носком сапога в кучу тряпья. — Это пойдет на автомобильные шины. — Он отшвырнул к двери рваные калоши и ботики. — Подсвечник переплавим на детали к машинам… А это, видно, на свалку…
«Бедное Чучело вольного сокола! Оно-то давно знало свою участь. А что же будет со мной?» — думала я с тревогой.
Снизу, на высоту третьего этажа, к нам долетел сигнал грузовой машины.
— Я открою окно, — сказал дед. — Начну все выносить — от пыли задохнешься… Здесь ящик какой-то, — сказал он, беря меня на руки.
— A-а, это старая скрипка, — протянула девушка и взяла меня у старика.
Дед распахнул окно и охнул:
— Ох, беда! Я тут за окно какую-то железку смахнул.
— Пустяки, — сказала девушка. — Это Камертон: он мне не нужен.
Мне стало больно. Как — не нужен? А как же моя настройка? Девушка взяла тряпку и, морща румяные губы, смахнула пыль и раскрыла футляр.
— Скрипка! Моя Скрипка! Сколько радости ты дала мне в свое время! Милое время… почти детство!.. Я тогда забывала, что значит день и ночь: я играла, играла и так была счастлива! Ах, если бы я была чуточку посвободнее!..
Пальцы девушки коснулись моих струн. И от этого ее прикосновения мне стало так гадко, что — не знаю, как это получилось, — но мои три оставшиеся струны вдруг разом лопнули и обвились вокруг ее пальцев. Девушка вскрикнула и швырнула меня на кучу хлама. Держа во рту оцарапанный палец, она направилась к двери и столкнулась с загорелым мужчиной в рубашке с открытым воротом.
— Ах, ты вот где, а я весь дом обошел!
— Павел Андреевич! — воскликнула девушка. — Ах, мамы нет дома! Пойдемте в комнату.
Бородатый дед взял меня с кучи хлама, повертел со всех сторон и сказал:
— Хозяйка, а эту финтифлюшку куда же?
— Куда хотите, — не поворачивая головы, бросила девушка. — Пойдемте, Павел Андреевич, я хоть вас чаем угощу.
Я сжалась. Неужели на свалку? Вместе с тряпьем и отбросами? Но загорелый мужчина вдруг глянул на деда и протянул руку.
— Это что у вас? Скрипка? А ну-ка, дайте я посмотрю.
Он взял меня и постучал ногтем по декам. Деки певуче отозвались на стук.
— Это же прекраснейшая Скрипка! — воскликнул он удивленно. — Она вся поет!
— Пела, — угрюмо отозвалась девушка. — На ней вон и струн не осталось.
— Но поют ведь не струны… А что — разве у тебя другая скрипка? А ну, идем, покажи…
Девушка потупилась и пробормотала:
— Я уже год, как не играю… Времени нет. — И наклонила голову ниже.
Я ждала, что будет дальше.
— Это для любимого-то дела? Ну-ну. Послушай, подари эту Скрипку Наташе?
Девушка пожала плечами, тряхнула кудряшками.
— Все равно выбрасывать.
Эх, будь у меня руки, обняла бы я этого загорелого человека с открытой грудью и расцеловала бы его крепко, крепко, как дочь.
4. Приключения брата Камертоши
Я впервые в жизни ехала на автомашине. И скажу вам по правде, это и хорошо, и плохо. Плохо потому, что уж очень жарко в кабине, пахнет бензином, от шума мотора глохнешь, на ухабах тебя подбрасывает и после долгой дороги ноет каждая планка и хочется спать. А хорошо потому, что мимо проносятся картины, картины, картины: поля, перелески, деревни, детишки и — глазом не окинешь — хлеба, хлеба… И приятно, приятно пахнет молоком и пшеничным хлебом.
Может, это только мне было так в диковинку? Может, потому, что я городской житель и отродясь степи не видела? А как она хороша, эта широкая, широкая степь. Я когда-нибудь про нее спою вам песню. Свою песню.
А в то время мне еще и потому было хорошо, что лежала я на коленях у славного человека, и руки его, по-отцовски мягкие, поддерживали меня, чтобы я не упала. Только вот братишку было жалко. Так жалко, что будь у меня струны и проведи по ним смычком — я бы вконец разрыдалась. Где он теперь? думала я. Ах, бедный, бедный мой братик!
А между шофером и Павлом Андреевичем шел разговор.
— У вещей тоже своя гордость и свое самолюбие есть, — говорил шофер. — Попробуй-ка я не протри на ночь мотор — на утро, убейся, не заведешь. Ух, такой самолюбивый! Да оно и действительно — вещь, она тоже заботу чувствует.
— Так-то оно так, — поддержал шофера Павел Андреевич. — Но кто знает. Вот везу я скрипку, и струн накупил, и канифоль, и смычок, вот только жаль, камертона достать не мог, — а вдруг у моей Наташки через месяц всякая охота отпадет к музыке. Дмитрий-то Иваныч ее хвалит.
— Ну, нет, твоя девчонка крепкая… Иду я как-то раз… Хм, а тебе не кажется, Павел Андреич, что-то у нас керосином попахивает?
Павел Андреевич принюхался.
— А ведь и в самом деле. Прямо-таки воняет. И гром какой-то в кузове слышится.
Шофер остановил машину, вылез в кузов и тут же сверху в Окно свесилась его чубатая голова.
— Вот беда, ведра два керосина расплескалось. А вот это рогулькой в отверстии бочки торчало. — И он подал Павлу Андреевичу какой-то продолговатый предмет, весь в керосине.
Я пригляделась получше и обмерла: Камертоша! Братишка! И Павел Андреевич обрадовался:
— Вот ценная находка!
Через минуту мы поехали. Протирая ветошью забрызганного керосином братишку, Павел Андреевич говорил:
— Удивительно, как мог Камертон в кузов машины попасть?
— Удивительно другое, — сокрушенно качал головой шофер. — Как могла пробка у бочки отвинтиться? Я же ее собственными руками завинчивал.
Камертоша подмигивал мне и усмехался: он кое-что знал, но до поры до времени помалкивал. И лишь когда мы, наконец, остались одни на новом месте, он мне рассказал следующее.
Камертоша упал за окно. Ударившись о ветку тополя, он отскочил от нее и угодил прямо в кузов грузовика, прямо на железную бочку с керосином. З-звяк! Дзень! И соскользнул на пол кузова.
— Эй, кто здесь дерется? — громыхнула басом Бочка.
Ни жив ни мертв Камертоша затаился. Накатится такая махина — раздавит!
Но Бочка — сварливая, крикливая, когда пустая; ласковая, тихая, когда полная, — сказала:
— Эй ты, рогулька, тебя как зовут?
Камертоша, который и впрямь был похож на рогульку, из каких мальчишки рогатки делают, робко ответил:
— Меня? Камертон.
— Камертон? Камертошка, то есть. Впервые слышу такое имя. А что ты умеешь делать, Камертошка?
— Давать ноту Скрипке. Послушай! — и Камертоша, подпрыгнув, ударился о пол кузова — ля-аа!
— Писк! — фыркнула Бочка. — Вот если я звякну — на другом конце деревни слышно. А кто такая Скрипка?
— Сестра моя.
— Такая же рогатая?
— Нет, она у меня красавица: гнутый гриф, в деках вырезы, вся под лаком…
— А где же она?
При воспоминании обо мне Камертошу охватила тоска. Мелко позванивая, он забился о пол.
