а потому, огромная ответственность на их подвижных плечах попросту не умещалась вся, целиком. И периодически часть этой самой ответственности куда-нибудь безвозвратно пропадала.
Именно благодаря этой особенности хрупких плеч, из обедов в эти дни выборочно и поочередно пропадали досоленность, или недосоленность, в компоте попадалась свекла и морковь, мясо обретало неестественный для него черный цвет, а борщ, наоборот, бледнел до состояния простой воды.
– да-с – грустил в такие дни профессор Чижиков – печально расковыривая вилкой свой черный-черный бифштекс, так вот откуда выражение «гореть на работе» появилось.
Зато следующим утром профессор непременно получал к своей манной каше вторую булочку с повидлом.
Доктор Клава Ивановна.
Доктор Клава Ивановна тоже очень любила свою профессию. Особенно ту ее часть, которая подразумевала делание сезонных прививок.
Любовь доктора Клавы (а особенно ее любовь к деланию сезонных прививок) не разделял никто кроме нее самой.
– Укол – это вам не булочка с повидлом.– испуганно заявлял профессор Чижиков, едва завидя доктора Клаву в отдалении институтского коридора.
– попрыгали скорее отсюда! – поддакивал ему в такие минуты, обычно ни в чем не согласный с Чижиковым Академик Кузнечик, огромными прыжками убегая в сторону противоположную приближающемуся доктору.
Даже дворник Степанов, схватив свои гири и метлу, спешил укрыться от доктора Лизы под ближайшим кустом, а сантехник Гаврилов, в такие минуты, прятался под свою кровать, заползая поближе к таракану Сереже, чему последний был несказанно рад, так как искренне обожал общество своего сантехника.
Хоровое пение.
Сантехник Гаврилов обожал хоровое пение. Особенно по ночам. Днем то петь ему было совсем некогда. Днем Гаврилову петь мешала любимая работа.
Но ночью петь хором Гаврилову мешали куда более глупые обстоятельства. Во-первых – ночью очень хотелось спать. Но если с этим желанием Гаврилов еще мог бороться, напрягая силу воли и прикладывая неимоверные, героические усилия, то второе обстоятельство было способно начисто перечеркнуть его любимое увлечение.
Ночью в профессорском городке было совершенно неоткуда взяться хору.
Абсолютно. Совсем. Окончательно.
Поэтому Гаврилову приходилось петь одному. Напрягаясь изо всех сил. Не жалея чужих нот и своего голоса.
И никто-никто (не считая поварихи Даши, беспокойно пытающейся уснуть где-то там, в своей постели), за исключением соседских собак, радостно подвывающих пению Гаврилова и таракана Сережи с обожанием внимавшего звукам своего любимого сантехника этого не слышал и не ценил.
Климатические условия.
Дворник Степанов любил чистые тротуары и не любил зимы.
– Зимой – размышлял Степанов – любые, даже самые грязные тротуары покрывает чистый снег.
– А чистый снег состоит из чистой воды, и получается, что даже самые грязные тротуары не только чистые, но чистые вдвойне.
– А потому – грустно вздыхал дворник Степанов – тротуары (даже самые грязные) – уже и без меня такие чистые, что их всю зиму чистить незачем.
Так, или примерно так, думал дворник Степанов, печально взирая из окна на очередной зимний день и уходил упражняться со своими гирями.
Вследствие чего все остальные жители профессорского городка доставали припасенные заранее в кладовках лопаты и лыжи.
В самом деле, не разубеждать же человека в его маленьких заблуждениях, ведь он, взамен, чего доброго обзаведется новыми, куда большими, ведь природа не только дарит нам прекрасные времена года, но и не терпит пустоты.
Нежные чувства.
Таракан Сережа – любил хлебные крошки и сантехника Гаврилова, обеспечивавшего их стабильное поступление на пол их с Гавриловым мастерской, и думал, что она (эта самая мастерская и хлебные крошки, конечно) – всегда останется неизменной, как вечный гаечный ключ, на полу, у кровати Гаврилова.
Но однажды, что-то, вдруг, все-таки трагически переменилось в их с Гавриловым налаженном и неизменном постоянстве.
Как-то раз, сантехник Гаврилов пришел домой позже обыкновенного и до самого утра поминутно бледнел, посекундно вздыхал и даже громко охал с неизменным интервалом в один час.
Время шло, а вместе с ним стремительно менялось поведение, толщина, настроение и цвет любимого сантехника таракана Сережи.
– Что же это с ним такое происходит? – думал таракан Сережа, глядя на своего товарища, Гаврилова, печальными тараканьими глазами.
А однажды, Гаврилов и вовсе совершил невозможное – взял да и вымыл начисто пол своей мастерской, протер на верстаке пыль и даже переложил свой неизменно валявшийся на полу гаечный газовый ключ на верстак. А потом Гаврилов застелил свой верстак белой скатертью и в волнении зашагал по мастерской туда и сюда.
Тут Сережа забеспокоился по-настоящему…В этот момент, в двери их мастерской зашла доктор Клава Ивановна и, в свою очередь, в ужасе уставилась на печального таракана Сережу.
Случайно, или нет, но Клава Ивановна с детства очень боялась насекомых, а тараканов боялась абсолютно особенным страхом. А потому, издав стремительный вопль, которому позавидовал бы и Тарзан в джунглях, Клава Ивановна выбежала из мастерской сантехника, громко хлопнув напоследок дверью, отчего гаечный ключ скатился с верстака на свое законное место.
Словом, ничего у них с Гавриловым не вышло. Не мог же Гаврилов своего усатого товарища на нелепые страхи доктора Клавы Ивановны променять.
Клава Ивановна к ним в мастерскую так больше и не вернулась. А аппетит, к Гаврилову, конечно, совсем наоборот. Долго без хорошего аппетита никто жить не может. А скатерть, Гаврилов, с верстака, конечно, убрал.
Полеты во сне и наяву.
Таракан Сережа очень любил смотреть в окно их с Гавриловым мастерской. Иногда – даже целыми днями напролет. В окне мастерской умещался кусочек голубого неба с белыми облаками, ветка красной рябины и воробьи, то и дело порхавшие вокруг этой ветки и склевывающие с нее ягоды.
Ягод рябины таракан Сережа никогда не пробовал, но почему-то думал, что они, наверняка, очень вкусные. Воробьев, между прочим, таракан Сережа тоже никогда не пробовал, но думал, что уж они то, наверняка, не такие вкусные как рябина. И втайне, таракан Сережа очень надеялся, что воробьи, в свою очередь, тоже никогда не попробуют его, такого замечательного и такого молодого таракана Сережу.
Вообще – воробьев таракан Сережа даже слегка побаивался. Побаивался даже через окно.
Но, несмотря на это, поделать с собой таракан Сережа ничего не мог. И днями напролет продолжал смотреть в окно. В тайне Сережа мечтал о полетах. Летать как воробьи – было его заветной мечтой.
Поэтому, иногда, насмотревшись на воробьев за окном – Сережа забирался повыше на верстак Гаврилова, и, закрыв глаза, прыгал с него вверх, изо всех сил размахивая своими маленькими тараканьими лапками. Но, несмотря на то, что прыгал Сережа вверх, взлететь вверх по-настоящему Сереже никак не удавалось. Сережино тараканье тельце, по неизвестной Сереже закономерности, всегда устремлялось куда-то вниз, в сторону пола. Падать, конечно, было больно.
Но даже этот краткий миг парения в свободном полете был настолько приятен Сереже, что он, день за днем, потирая свои ушибленные места, снова взбирался на верстак сантехника Гаврилова, и отчаянно бросался с
