только в рисовании. С ним можно было говорить решительно обо всём.
Вообще-то он, конечно, не говорил, а трещал, но мы неплохо понимали друг друга. А может, ему казалось, что это я трещу, а он говорит. Кто знает!..
Так вот мы и сидели по вечерам за столом, пили чай, разговаривали. Я уже рассказал ему всю свою жизнь. Наверное, И он рассказал мне свою.
Как-то утром я собрался за водой и увидел на нарах, у изголовья, двух загрызенных леммингов.
— Странно, как они здесь оказались? — сказал я и выкинул их подальше от зимовья.
⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀
Но на другой день на том же месте я нашёл уже трёх леммингов. Из норки выскочил Митька и начал что-то быстро-быстро говорить на своём языке. И я догадался, откуда берутся лемминги. Он хотел меня как-то отблагодарить. И мне сделалось жутковато и радостно, как будто он на моё «Добрый вечер, Митенька!» ответил на человечьем языке: «Добрый вечер!»
Мне показалось, что я стал понимать всё, о чём он говорит. И я ему был так благодарен! Ведь он понял, как мне одиноко, и решил скрасить моё одиночество. Теперь я знал, что у меня есть друг.
С этого дня я стал выбрасывать Митькины подарки незаметно: он мог обидеться — ведь он всё понимал. Только не понимал, что я не ем мышей.
⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀
Упрямая Шиверка
⠀⠀ ⠀⠀
ас было пятеро охотников: старик Акимыч, я, Трезорка, Шиверка и Ульф.
Мы жили в тайге и промышляли соболя и белку. Трезорка, Шиверка и Ульф отыскивали зверька, загоняли его на дерево и лаяли, пока мы не подойдём. Потому они и называются промысловыми лайками — на зверя лают.
Без собаки в тайге делать нечего. Человеку кажется, что кругом тишина и нет никого. А собака слышит много всяких голосов. Ты уронишь спичку — собака и это услышит. А её чёрный блестящий нос будто видит сквозь деревья.
И вот мы идём по тайге. Посыпалась снежная пыль — собачьи уши повернулись, нос зашевелился. Но собака молчит. Это взлетела кедровка — птица нам не нужна.
Вот под землёй кто-то зашевелился, собака остановилась, воткнула морду в снег по самые глаза — это мышь. Собака молчит. Мыши нам тоже не нужны.
Но вот мягкие лапы осторожно переступили с ветки на ветку — и собачий нос увидел соболя.
«Здесь! Здесь!» — радостно закричала собака.
И мы спешим на звонкий голос нашего товариша.
Но без человека и собаке в тайге делать нечего: стрелять-то она не умеет.
Нашей лучшей собакой была Шиверка, самая трудолюбивая и старательная. Но у неё был один недостаток. Она любила поиграть убитым зверьком. Схватит, убежит и играет, шкурку портит. А из-за шкурки-то мы и бьём зверя.
Если же она видит, что ты первым схватил убитого зверька, то говорит:
«А я и не очень хотела».
И даже не глядит в твою сторону.
Как-то Шиверка откусила белке хвост. Я разозлился и отхлестал её белкой.
Шиверка обиделась, но работала в тот день по-прежнему старательно. Она была настоящим охотником.
Вечером, когда на небе зажглись звёзды, мы вернулись с охоты и первым делом принялись готовить ужин для собак. Разложили костёр, подвесили на палке котелок, сами сели поближе к теплу.
Оранжевый огонь костра освещал столпившиеся вокруг нас деревья и дрожал в собачьих зрачках. А дальше лес стоял в голубом лунном свете и дымился от мороза.
⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀
Я заметил, что нет Шиверки. Где же она? Я сказал об этом Акимычу. Но он ничего не ответил.
«Обиделась», — подумал я.
Старик как будто услышал это и сказал:
— Ничего. Сахарцу, однако, дай — всё забудет. И шкурку портить больше не станет.
В котелке забулькало.
Я поднялся с чурбака, на котором сидел, и пошёл искать Шиверку. Онд, лежала около своей конуры на снегу и даже не глянула на меня.
— Шиверка, — позвал я, — что с тобой?
Её хвост не шевельнулся. Она поглядела на меня, как на пустое место, и ответила:
«Ничего».
Я сказал:
— Пойдём к костру.
«Нет, мне и здесь хорошо. На снегу».
— Может, ты обиделась? Но ты сама виновата.
«Нет, не обиделась. Просто мне хочется лежать здесь. На снегу».
Я вернулся к костру. Мы сняли котелок, поставили в снег, чтобы остудить. Трезорка и Ульф подобрались к нему поближе и внимательно следили, как бы их любимый котелок не убежал.
Потом я разлил собачий ужин в лохани, выдолбленные из дерева наподобие корытца, и Трезорка с Ульфом бодро зачавкали. Только Шиверка равнодушно глянула на свою лохань и отвернулась.
— Что с тобой? — спросил я. — Почему не ешь?
«Не хочу. Спасибо. Я не голодна».
⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀
Акимыч махнул рукой и сказал:
— Ничего. Голод не тётка. Дурь-то вышибет, однако…
Ещё затемно мы поднялись, разогрели остатки вчерашнего ужина, поели. Я подошёл к лохани Шиверки — там всё замёрзло. Я глянул на её след — он кончался под нею. Значит, она так и пролежала всю ночь на одном месте. Её шерсть покрылась инеем, она хлопала своими белыми от инея ресницами — внимательно рассматривала пенёк. А меня как будто и не видела.
— Может, ты заболела? — спросил я и потрогал её нос.
«Нет, всё хорошо», — ответила Шиверка.
Я встал на лыжи, и мы двинулись на промысел..
В этот день Шиверка работала хорошо, как всегда, и загнала двух соболей. Если мы прошли на лыжах двадцать вёрст, то она пробежала все сто. И была впереди.
А Трезорка и Ульф плелись сзади, по лыжне.
— Что на пятки наступаете? — спросил я их.
«Устали мы», — заболтали они хвостами и полезли ласкаться.
Я сказал:
— Бездельники!
Псы пуще прежнего заболтали хвостами и заулыбались. Они были согласны со всем, что бы я ни сказал им. Но работать не хотели.
Вечером, когда мы вернулись с охоты, Шиверка улеглась около своей конуры, и вчерашняя история повторилась. Собака отказывалась от ужина.
Я отнёс её на руках в зимовье, посадил на свои нары и дал сахару.
«Не хочется», — вздохнула Шиверка, глядя на сахар мутными глазами.
Я положил перед ней кусок мяса из
