Вэй Тао вскинул на него удивленный взгляд:
— Какое дело?
Сердце Чжуана колотилось, как у пойманного зайца.
— Я... я...— Он не знал, с чего начать, чтобы не слишком замарать себя.— Разрешите мне еще подумать!
Так ничего и не сказав, он вернулся к себе, но через несколько минут, запыхавшийся, снова подбежал к Вэй Тао:
— У меня есть чрезвычайно важное дело, точнее — разоблачение...
— Разоблачение? Кого же? Говори скорее!
Его нетерпеливый тон ясно свидетельствовал о том, что он все уже знает, иначе не стал бы вести себя как командир сразу после того, как бежал за конем Чжуана.
— Я скажу, с удовольствием скажу! — затараторил писатель.
Он решил первым делом выдать Вэй Цзюе, потому что, если этого не сделать, его, Чжуана, заподозрят в тайном заговоре, и тогда все пропало. А своевременный донос может даже вину превратить в заслугу, поэтому он, напустив на себя благородное негодование, начал:
— Вчера Вэй Цзюе затащил меня к себе и наговорил множество непотребных слов, свидетельствующих о его полном разложении. Он принижал нашу современную литературу, авангардом которой являются образцовые революционные пьесы, клеветал на председателя Мао, утверждая, будто он недоволен малочисленностью наших стихов, романов и очерков, провоцировал меня отстаивать какую-то правду. Но все это было только предисловием. Главное же состояло в том, что он советовал мне не писать новую пьесу, если она не пишется. Что это означает? Что он пытался затащить меня в свою компанию, сделать певцом реставрации капитализма и реабилитации «обиженных». Но «о подлости Сыма Чжао знают даже прохожие»[16], его намерения предельно ясны! В заключение он посулил, что «все будет хорошо». На их черном языке это означает, что в один прекрасный день все перевернется и они смогут безнаказанно проповедовать ревизионизм и возрождать капитализм. Когда я услышал это, у меня чуть легкие не разорвались, и я с трудом стерпел, чтобы...
Поскольку Вэй Тао продолжал спрашивать, Чжуану пришлось высыпать на него, как бобы из бамбукового короба, и про тайный разговор Вэй Цзюе с седовласым теоретиком, и про книги, лежавшие на столе. Сказав все это, он немного раскаялся в своей щедрости, потому что начальник может не поверить в его искренность и заподозрить, что он тоже защитник черной линии. Но Вэй Тао выглядел очень довольным, поэтому Чжуан успокоился, как будто выпил лучшего лекарства. Впрочем, это лекарство действовало совсем недолго, через некоторое время он снова заволновался и подумал: «А вдруг верховная руководительница спросит: почему ты все-таки оказался у Вэй Цзюе? О чем конкретно ты с ним говорил? Почему ему пришло в голову, что тебе трудно писать новую пьесу? Не укрыл ли ты чего-нибудь от нас?!»
Опасения Чжуана были далеко не напрасными. Обозванный утром черепахой, да еще вынужденный трусить за лошадьми, Вэй Тао весь кипел от злости и, видя, что один из его обидчиков находится в смятении, решил, что тот наверняка что-то скрывает. Он сразу доложил обо всем верховной руководительнице, а она относилась к доносам с большим вниманием и велела расследовать все до конца. Вэй Тао поспешно вернулся к Чжуан Чжуну.
— Верховная руководительница сказала,— важно произнес он,— что это явный контрреволюционный заговор, который нельзя оставлять без последствий. Еще она сказала, что ты наверняка знаешь и другие веши, так что выкладывай их по собственной инициативе — так будет гораздо лучше!
Чжуан скорчил плаксивую гримасу, с мольбой прижал руки к груди и заверещал:
— Нет-нет, я больше ничего не знаю, даже ниточку не посмел бы утаить. Я отлично помню все наставления верховной руководительницы и не верю никаким слухам о ней...
— О каких слухах ты говоришь? Рассказывай! — заулыбался Вэй Тао, точно определив его слабое место.
Писатель снова начал оправдываться и говорить, что он вовсе не слышал никаких слухов, а просто не верит в них. Вэй Тао изменился в лице:
— Ах, вот ты какой! Ну-ка, говори все, что знаешь, иначе тебя заподозрят в двуличии к верховной руководительнице!
Чжуан Чжун оторопел. После долгого молчания он вдруг признался в страшном преступлении, о котором никогда и никому не говорил. Однажды в своей квартире он накрыл книги газетой с портретом Мао Цзэдуна, на газете скопилась пыль, он начал стирать ее, а тряпка оказалась влажной, и портрет испачкался. Он испугался, что его обвинят в оскорблении великого председателя, и сжег газету, но потом понял, что это еще более страшный грех. Тогда он перед другим портретом председателя, висевшим на стене, совершил сто двадцать поклонов со словами: «Я виноват, я прошу прощения у вас, председатель Мао, у народа...»
— Ладно, хватит, расскажи лучше, какие слухи ты имел в виду! — оборвал его Вэй Тао, почему-то не заинтересовавшийся кошмарной историей с портретом председателя. Чжуан снова решил, что тот все уже знает и запираться нельзя. Дрожащим голосом он поведал о своей встрече с братом, о письме жены, которые намекали на что-то, но он сам не понял, на что. Вэй Тао почувствовал, что перед ним такой фрукт, на который надо поднажать, иначе сока не выдавишь, и с непроницаемым, как железо, лицом произнес:
— Еще раз говорю тебе, что лучше признаться по собственной инициативе и не предавать заботу, которую проявляла к тебе верховная руководительница!
С этими словами он вышел. Чжуан Чжун хотел побежать за ним, но от страха не мог даже шевельнуться.
Вечером Цзян Цин ужинала вместе с приглашенными работниками литературы и искусства. Писатель немного опоздал и вошел в столовую, когда верховная руководительница уже держала речь. Все сидели затаив дыхание, даже щебета птиц не было слышно. А Цзян Цин говорила:
— ...Про меня распускают слухи, будто я насовсем уехала в деревню, будто я покончила с собой. Но эти мерзавцы не увидят моего самоубийства, хотя смерти я не боюсь! Они не могут жить, не ругая меня, а я не могу жить, не ругая их. Я еще с ними столкнусь, я еще с ними посчитаюсь!.. — Тут Цзян Цин заметила Чжуана, который на цыпочках искал свободное место, и воскликнула: — Чжуан Чжун, говорят, ты слышал обо мне множество разных пакостей? Расскажи нам о них!
Писатель смутился, помедлил несколько секунд, и вдруг внутри его будто открыли заслонку:
— Я чрезвычайно благодарен вам за воспитание и заботу, но я провинился перед вами и перед партией. Я совершил множество ошибок, даже преступлений, моя вина огромна, как небо, я весь погряз в ней. Слушая всевозможные инсинуации, я не дал им решительного отпора, а продолжал слушать дальше, так что мне нет оправдания...
— Говори же, что именно ты слышал! — нетерпеливо перебила его Цзян Цин.
— Я скажу, обязательно скажу,— закивал Чжуан Чжун.— Вас сравнивали с историческими личностями, да, с историческими личностями...
— С какими еще историческими личностями? Наверное, эти скоты сравнивали меня с Люй Хоу и У Цзэтянь? Откровенно говоря, мне далеко до этих императриц. А еще что болтали?
— Еще, еще болтали, что... В общем, мы ни в коем случае не должны верить этим слухам! Если мы поверим в них, то народ потерпит страшный урон, страшный урон...
Чжуан Чжун был готов вывернуться наизнанку, но ему еще следовало подумать, прежде чем преподнести слова брата и жены в такой форме, чтобы она устроила верховную руководительницу. Поэтому речь его становилась все более пустой, и Цзян Цин в конце концов обозлилась:
— Ладно, хватит! Изложишь мне все в письменном виде!
Дальше пошли площадные ругательства. Чжуан Чжун понял, что совершил новую ошибку и, чтобы исправить ее, потребуются самые решительные действия. Странно сказать, но в его голове, точно налитой свинцом, вдруг образовался какой-то просвет. Он почувствовал, что сейчас сможет продемонстрировать свой ум и преданность, и с воодушевлением воскликнул:
— Энгельс в своей речи на могиле Маркса сказал, что у того было много врагов, но ни одного личного. Сейчас обстановка до удивления похожая: все нападки на нашу дорогую руководительницу — это проявления острой классовой борьбы!
Его сравнение произвело наилучший эффект: все слушатели были поражены, а Цзян Цин даже улыбнулась, разом сняв камень с души Чжуана. Сияя от радости, овеянный славой, он вернулся в Пекин в персональном поезде верховной руководительницы. Писатель был просто опьянен тем, как в самый критический момент, находясь между жизнью и смертью, он сумел использовать свой спасительный язык, чтобы снова вознестись на небо. Но когда он прозносил свой очередной внутренний монолог, в купе появился Вэй Тао и сурово объявил:
— Вчера вечером ты привел слова Энгельса совершенно некстати. Верховная руководительница требует от тебя подробных объяснений: что именно ты подразумевал? Разве ты не видел, что за столом сидит корреспондент агентства Синьхуа и все записывает? Своим сравнением верховной руководительницы с Марксом ты оказал ей медвежью услугу, а если об этом сравнении станет известно другим, будет еще хуже. Ты должен немедленно исправить свою ошибку и гарантировать, что твои сравнения больше никуда не распространятся! Кроме того, Энгельс говорил о мертвом Марксе, а ты сказал, что сейчас обстановка удивительно похожая. Уж не желаешь ли ты смерти верховной руководительнице?!
