Елизавета Алексеевна выразила хозяйке свою горячую благодарность за отменную рекомендацию и сказала, что мсье Жан-Пьер Жандро — премилый человек и обладает всеми необходимыми для его профессии познаниями.
— Внук мой его очень почитает. А мсье Жандро умеет его заинтересовать и беседой…
— Виноват, — неожиданно обратился к бабушке сидевший напротив военный генерал-губернатор князь Голицын, — о каком это Жандро идет здесь речь? Ежели мне не изменяет память, этот самый Жан-Пьер Келлет-Жандро переехал к нам в Москву из Санкт-Петербурга года четыре тому назад. И по поводу сего француза начальник Главного штаба Дибич сообщил мне тогда же, что оный французский подданный находится под секретным полицейским надзором. Я должен был тогда же дать строгое предписание нашему обер-полицмейстеру Шульгину следить за поведением сего нового москвича и доносить мне о нем каждую неделю. Впрочем, — добавил князь Голицын, посмотрев на растерявшуюся бабушку и смущенных хозяев, — должен сказать, к вашему, уважаемая Елизавета Алексеевна, успокоению, что в поведении оного Жандро ничего предосудительного замечено не было и вел он себя, по заключению обер-полицмейстера, вполне добропорядочно.
После этого князь Голицын развернул свою салфетку и приступил к обеду.
Елизавета Алексеевна, вернувшись домой, тотчас велела Прохору позвать Мишеньку вниз, в ее комнату.
— Вот что, дружок мой, закрой дверь и садись. Натерпелась я нынче страху и конфузу у Остроуховых за обедом!
— Почему, бабушка? Что случилось?
— Случилось, Мишенька, такое, что с мсье Жандро придется нам расстаться.
— Как расстаться? Почему? — нахмурился Миша.
— Уж что он такое сделал — не приложу ума, а только он все время под надзором полиции находится. Сам князь Голицын об этом при всех за столом объявил.
— Ну и что из этого?
— Как что из этого, Мишенька? Да ведь он, значит, какой-нибудь преступник! Хорошие-то люди под надзором не бывают!
— И очень даже, бабушка, бывают. Много хороших и лучших людей. И с мсье Жандро я, бабушка, не расстанусь.
Бабушка поняла, что спорить с ним бесполезно: не уступит и не согласится. Она только вздохнула и, разведя руками, сказала:
— Ну, если ты так решаешь, Мишенька, и ничего не боишься, я тебе перечить не стану. Только смотри, друг мой, как бы чего не вышло…
— Да он ведь и не участвовал ни в каком восстании!.. Но хорошо, бабушка, я посмотрю! — уже весело ответил Миша и убежал к себе на антресоли.
Все успокоилось в доме и шло своим чередом. Только бабушка каким-то новым — внимательным и опасливым — взглядом посматривала за столом на мсье Жандро, да один раз поразил ее Мишенька какой-то странной, ни на что не похожей песней:
В окошко свет чуть льется… —
громко распевал он за своей дверью:
Я на стене кругом
Пишу стихи углем,
Браню кого придется,
Хвалю кого хочу,
Нередко хохочу,
Что так мне удается!
— Что это, дружок мой, за странную песню ты нынче напевал? — спросила бабушка за обедом.
— Какую, бабушка?
— Да вот что-то вроде… хохочу, когда хочу… Чудная какая-то песня!
Тут Мишенька и в самом деле расхохотался.
— Что вы, бабушка, совсем не так! А вы знаете, где эту песню нашли? — вдруг став серьезным, спросил он.
— Откуда ж мне это, друг мой, знать?
— Ее нашли во Франции на стенах одной государственной темницы.
— Темницы? — с опаской переспросила бабушка. — Так она французская?
— Была французская, только я ее перевел.
На это бабушка ничего не ответила, но про себя твердо решила попросить мсье Жандро — она не сомневалась, что песню эту сообщил Мишеньке именно он — не передавать ее внуку веселых песен тюремного содержания.
Но в этот же день, за вечерним чаем, мсье Жандро неожиданно сделалось дурно, и он даже не смог без посторонней помощи добраться до своей комнаты.
Мишенька упросил бабушку немедленно послать за тем доктором, который приезжал к мсье Капэ.
Но никакой доктор не мог помочь Жандро. Ранней осенью 1829 года, к великому горю Миши, умер и второй его гувернер…
Еще при жизни Жандро (через несколько недель после его приезда в дом Арсеньевой) произошло то большое событие в жизни Миши, к которому он готовился целый год.
Вступительный экзамен прошел не только вполне благополучно, но инспектор Павлов даже выразил свое особое одобрение Алексею Зиновьевичу как педагогу: по окончании всех экзаменов он поздравил Мишу с поступлением сразу в четвертый класс Университетского благородного пансиона, а Зиновьева — с блестящим учеником.
Теперь до начала занятий оставалось еще несколько дней, и, по мнению Миши, они могли бы не тянуться так долго.
— Позвольте мне, бабушка, выйти на небольшую прогулку одному! — попросил он однажды вечером, заглянув в бабушкину комнату.
— Да ведь уже без малого девять. Куда же так поздно-то одному? — попыталась возразить Елизавета Алексеевна, но, внимательно взглянув на внука, поняла, что он опять, как говаривал, бывало, мсье Леви, «имеет свое собственное желание» и не отступит от него.
И вот он на улице. Тихая Молчановка, куда они недавно переехали с Поварской, и ближние переулки — все в садах. Но сады уже роняют пожелтевшую листву. За высокими заборами и решетками, над маленькими балкончиками и большими террасами кленовые, липовые, березовые листья устилают дорожки и улицу. Редко-редко прогремит по камням чья-нибудь карета, направляясь к людному центру. Миша неторопливо шел, прислушиваясь к звукам вечернего города.
Он дошел до широкой площади, громыхавшей каретами и пролетками простых извозчиков, и свернул влево, на Тверскую…
Вот он, Университетский пансион! Окна пансиона были темны, и только наверху, где должны были жить пансионеры, горели большие лампы.
Когда приедет отец, он покажет ему этот пансион, который не зря, должно быть, носит название Университетского, давая тем самым право ученикам своим чувствовать себя почти студентами! Алексей Зиновьевич говорил даже, что многие профессора, преподающие в пансионе, являются одновременно и профессорами Московского университета, и прежде всего сам инспектор Павлов, на лекции которого сходятся слушатели всех отделений.
Когда приедет отец, он покажет ему то, чего никому еще не показывал: свои стихи.
За год жизни в Москве столько произошло и хорошего и плохого! И среди всего — то, что в нынешнем, 1828 году, он, кажется, по-настоящему начал писать стихи, никому их не показывая и частенько уничтожая. Только самые лучшие записывает он в свою тетрадь в голубом бархатном переплете, подаренную бабушкой ко дню его рождения. Эта тетрадь принадлежала раньше его матери, и на ней стоят ее инициалы «M. L.», такие же, как его…
Сегодня, вернувшись домой, он снова достанет ее… Что еще может так хорошо, так точно выразить и его мысли и то, о чем без слов говорит с ним природа? Он и сам не заметил, как стихи сделались чем-то вроде его дневника. Потому он и прячет их с такой тщательностью. Как доверить кому бы то ни было то, о чем он привык говорить только с самим собою?!
Пожалуй, он и отцу подождет показывать свои стихотворения. Неважно они еще у него получаются. Вот перечитал недавно маленькую пьесу «Осень», начатую еще в Тарханах перед отъездом:
Листья в поле пожелтели,
И кружатся, и летят… —
думал кончить и чуть не порвал ее. Плохо, совсем плохо!..
А ведь тогда казалось, что эти строчки передают какую-то осеннюю песню…
Он подошел к Малому театру. Тут толпились люди, сновали перекупщики билетов, подъезжали экипажи. И вдруг целая толпа бросилась за каретой, подъезжавшей к боковому входу, и Миша, сам не зная зачем, бросился туда же, куда бежали другие.
Они окружили эту карету, остановившуюся около самых ступенек, и один молодой человек, вероятно студент, в очках и с длинными волосами, подбежав к карете, открыл дверцу. Боже мой, что началось вокруг, когда из нее быстро и легко вышел среднего роста человек в черной шляпе, несомненно актер, с бледным, необыкновенно выразительным и, как показалось Мише, печальным лицом! Его мгновенно окружили тесным кольцом, ему аплодировали, и все кругом кричали на разные голоса:
— Браво, Мочалов! Мочалов, бра-а-во-о-о!..
«Так это и есть Мочалов?!» Миша уже видел это имя на афишах, расклеенных на стенах театра. И он закричал вместе со всеми:
— Браво, Мочалов!..
Знаменитый актер снял шляпу, держа ее в высоко поднятой руке, приветственно помахал ею и исчез в подъезде.
Дома уже были в тревоге. Бабушка горько раскаивалась в том, что отпустила Мишеньку одного, и его появление вызвало бурю радости и бурю упреков. Мальчик спокойно выдержал и то и другое, после чего спросил бабушку, имеет ли она что-нибудь против актеров?
