А теперь? Теперь денег частенько не хватает, и отец только удивляется, куда они исчезают. Блажена старательно записывает, и все же концы с концами не сходятся. А дать ей еще карманные деньги отцу и в голову не приходит.
Нет, велосипед, наверно, так и останется лишь предметом ее мечтаний. Никогда она не научится прилично ездить самостоятельно, и всегда этот Ярослав Духонь будет бежать за ней по пятам, присматривая за своим велосипедом…
Если бы они могли ездить вдвоем, она отважилась бы выехать и на площадь, даже проехала бы Подбабу и Шарку и домчалась бы до самой Генералки. Вот это была бы поездка!
Робинзон на своем необитаемом острове после горьких испытаний решил, что все вещи хороши лишь до тех пор, пока мы можем их использовать. У него был челн, но он не мог на нем уплыть. Блажена, напротив, могла бы ездить, умеет ездить на велосипеде, но его у нее нет.
Сидеть за спиной Духоня? Во-первых, тогда бы им пришлось все время смотреть по сторонам — ведь вдвоем ездить не разрешается, а во-вторых, никакого удовольствия! Нет. Лучше совсем не ездить. Все или ничего! — повторяла она свой лозунг.
Сложенная записка-бабочка имела лишь дату: 2 ноября. И перед Блаженой сразу всплыли строчки из «Робинзона»:
«… Было 6 ноября, когда я отправился в это путешествие, когда узнал, что оно продлится дольше, чем я предполагал..»
Она тоже отправится в плавание. Поплывет куда-нибудь и при свете звезд, в бескрайнем море, качаясь на волнах, прочтет записку. Или лучше прочтет ее при красноватом свете корабельного фонаря, повешенного на мачте.
Поплывет — но на чем? Лохань для посуды мала. Корыто стоит в прачечной, и за ним нужно идти, да его и не донести ей до лестницы. На чем же? Она осмотрела всю кухню, заглянула даже в комнату. Что бы такое превратить в лодку?
А если матрац? Ведь матрац будет идеальной лодкой!
Она положила матрац перед палаткой, поставила отцовский зонтик, сделав из него превосходную мачту с черным флагом. Вот и припасы у нее готовы: две дюжины ячменных лепешек, немного рома, порох и две морские куртки — на одной она будет спать, а другой прикрываться ночью.
Уличного света вполне хватало, чтобы разобрать строчки в записке Духоня. Но, прежде чем погрузиться в чтение, Робинзонка должна оглядеться в океанском просторе. Да, плавание будет опасным: сильное и стремительное течение подхватило лодку. Внимание, не то лодку унесет в океан! Достаточно попасть в водоворот. Но мы его объедем. И здесь, в этом тихом заливе, подождем благоприятного ветра. Робинзонка не пустится в плавание навстречу неизвестной морской пустыне, словно опрометчивый пловец.
Блажена забралась в уголок, уселась на корточках и только теперь, основательно подготовившись, раскрыла записку и сразу, залпом проглотила ее содержание.
В записке выстроились строчки пятистишья, без обращения и без подписи:
Бокал хрустальный
Завтра тебе ветер скажет
О чем сегодня умолчали
Мои уста несмелые
И ветер скажет о чем он знает
— Ага, — сказала Блажена, — без знаков препинания.
И принялась читать снова и снова, строку за строкой.
Стихи модерн! Да и сам Духонь модерн! Наверняка он читал не только хрестоматию, где из настоящих современных поэтов — лишь Незвал, да и то с точками, тире и прочими знаками препинания!
Значит, Ярослав Духонь — поэт! Возможно, он даже печатается! Только ставит ли он свою подпись под стихами?
Бокал хрустальный… Какой бокал? Неужели это я? Ха! Хорошенький же бокальчик! Блажену так и потянуло посмотреть в зеркало, похожа ли она на какой-то там бокал… Значит, стихи предназначены ей! Ну и ерунда!
Правда, все это звучит довольно красиво, даже если Блажена никакой там не «бокал хрустальный», а Духонь вовсе не поэт.
Завтра тебе ветер скажет…
Сердце Блажены жадно раскрывается, и в него вливается мелодия стиха, и сердце погружается в него, как в теплую приятную ванну.
Красивые стихи! И посвящены мне! Иначе разве дал бы мне Духонь записку? Но почему же он дал ее мне и сказал, что это вариация на «и», стихи-шарада… Пусть не хитрит пан Ярослав Духонь! Первая же строчка выдает его!
Блажена все повторяла пятистишие, словно загипнотизированная. Каждый раз у стихов был другой смысл, другое звучание, другая интонация.
И вдруг гипноз словно кончился, и ей нестерпимо захотелось поделиться этой сногсшибательной новостью — в честь ее, Блажены, отныне весьма важной личности, кто-то написал стихи.
«Угадай-ка, кто сложил?» — скажет она Маде.
Нет, Маде она ничего не скажет. Так кому? Зорке Ледковой? И той нет, у нее голова так забита своими несчастьями, что просто противно. Новотной? Ну да, чтобы она эти стихи с презрительным и высокомерным видом раскритиковала! Может быть, Матоушевой? Ну, эта с ними сразу побежит к брату, и они оба примутся подтрунивать над Духонем. Даже Стржизликовой-Поховой она не может довериться. Да вообще никому из девчонок в ее классе. Все сразу Удивятся, что она вдруг стала такой откровенной.
Лишь одному человеку она может показать стихи — отцу. Но ему нельзя просто так вот взять и показать.
Отец придет, как всегда, голодный, сначала поест и выпьет пива, потом начнет дремать и поглядывать на постель. Да, надо выбрать удобную минуту и лишь тогда прочитать папке стихи. Такую минуту, когда одному человеку становятся понятны чувства другого.
А пока Блажена спрячет записку, присоединив ее к своему дневнику, спрятанному в бельевом шкафу.
Не сумев быстро найти в шкафу, доверху набитом вещами, свой дневник, Блажена повернула выключатель.
Достав дневник, она перелистала свой перечень добра и зла. И осталась им очень недовольна. Нет, так не пойдет, сказала она себе. Корабельный дневник должен как-то начинаться.
Быстро, второпях она взяла ручку, проверила, пишет ли, и со скоростью молнии написала на первой странице:
«Я не надеюсь, что кто-нибудь прочтет написанное здесь».
Но, не успев дописать, она все зачеркнула. Нет, не то! Может, вот так:
«Я не хочу, чтобы кто-нибудь прочел все, что я здесь пишу. Я пишу для того, чтобы разобраться в своих мыслях. Мои мысли разбегаются, и я сразу же их забываю. А записать свои мысли… — тут она заколебалась, но через секунду приписала: — Это пробный камень. Сразу видно, что искренне и правильно, а что неискренне и неправильно, какие мои поступки, слова хорошие, а какие плохие».
Ну, пока хватит.
А теперь быстро сунуть дневник вместе с запиской Духоня в потайное место. Отец сейчас придет… Вот уже слышны его шаги.
Блажена поспешно задвинула ящик шкафа, кинулась к дверям и сняла с них цепочку.
Отец вошел, как всегда, улыбаясь. Он увидел в кухне перед палаткой Блажены новое сооружение и спросил:
— А что здесь делает этот матрац?
Блажена, держа в руках кувшин для пива, размахивала им над головой и громко кричала:
— Буря гонит корабль…
Ясная погода, удержавшаяся в этот год до самого дня поминовения усопших, вдруг перевернулась, как лист, гонимый ветром. Разумеется, в октябре уже бывали сырые, холодные утра и воздух плакал слезинками тумана, тоскуя по солнечным лучам, но дни стояли, окрашенные золотом полуденного солнца. Промозглая сырость возвращалась лишь к вечеру, и тогда уличные электрические фонари купались в ней, раскачиваясь, словно китайские фонарики.
Поэтому переход к осеннему ненастью всем показался внезапным.
В один из таких неприветливых вечеров пан Бор пришел домой с окоченевшими руками.
— Скажи, Блажена, ты уже взяла мои теплые вещи из химчистки? — спросил он входя.
На лице Блажены появился испуг.
— Папка, я совсем про них забыла и так и не отдала в чистку! Ты сердишься, да? Завтра я отнесу их в срочную.
— Срочную? — удивился отец.
— Ну да, в срочную. Девчонки из нашего класса всегда отдавали в срочную, когда им нужно было надеть платье в тот же день. В нашем классе были такие модницы, что ты и не поверишь!
— Но ведь это, наверно, дороже?
— Да, — нерешительно призналась Блажена.
Только теперь она поняла, что отцу приходится считать каждую крону и ее забывчивость обойдется ему дорого.
Она попыталась мгновенно все исправить:
— А я за это сама выстираю твои платки и не стану их отдавать в прачечную, вот деньги и сэкономим. Только не сердись на меня из-за моей дурацкой забывчивой башки!
Пан Бор пытливо посмотрел на дочь и сказал с доброй усмешкой:
— Хорошо. Выстираешь все мои платки, которые я загрязню за две недели; посмотрим, как они будут выглядеть!
Ему было жаль дочь, и он от всего сердца простил бы ее забывчивость, увидев, как глубоко она раскаивается, но он сказал себе, что не имеет права глушить в ней чувство вины, которое проявлялось у нее так искренне. А что, если все устроить как-то иначе… Может, одежду и не нужно отдавать в чистку… Надо посмотреть на нее!
