Наконец они остановились у двери. «Пиковая дама» стала вставлять ключ в замок — пальцы у неё не сгибались.
— Давайте я, — сказала Варя. И, поставив кастрюлю на пол, вставила ключ, повернула его и распахнула дверь.
«Пиковая дама», охая, остановилась на пороге.
— Это вы? — вдруг раздался мужской голос.
— Да, — сказала «Пиковая дама». — Мне так плохо… что-то с сердцем. Я еле дошла…
И Варя увидела в кресле мужчину. Он быстро вскочил и закричал какие-то непонятные слова. «Пиковая дама» обернулась к Варе:
— Кто тебе разрешил войти в комнату? — Она толкала Варю в грудь и шептала: — Убирайся! Уходи, уходи!
Варя попятилась; дверь перед ней захлопнулась, щёлкнул ключ, и всё смолкло.
Варя сначала ничего не поняла, а потом горькая обида захлестнула её маленькое сердце. Всхлипывая, она побежала назад. Оксана Григорьевна, широко расставив руки, поймала её и крепко-крепко прижала к себе:
— Кто тебя поколотил?
— Никто меня не колотил.
— А почему тогда дивчинка плачет?
— А я не плачу, — сказала Варя и вдруг громко зарыдала, уткнувшись Оксане Григорьевне в мягкий, пуховый платок на груди.
Оксана Григорьевна усадила Варю рядом, погладила по голове.
— Перестань плакать, — говорила она. — Лучше мы с тобой потолкуем.
И Варя рассказала Оксане Григорьевне про свою горькую обиду:
— Я не знала, что она такая злющая. Помогала ей, жалела, как бабушку, а она как давай пихаться! И дядька у неё злой.
— Какой дядька? — переспросила Оксана Григорьевна.
— Какой? У неё в комнате, в темноте, сидит.
— Ну, вот что, — сказала Оксана Григорьевна. — Плакать нечего. Она — старый, больной человек, у неё свои странности. На тебе книгу, и беги к ребятам. Я сейчас приду и буду вам читать, а вы до меня посмотрите картинки. Мне на минуточку надо зайти к Михаилу Алексеевичу.
Варя с книжкой побежала к ребятам, а Оксана Григорьевна пошла к Чапурному.
— Так, так, — приговаривал Михаил Алексеевич, слушая Оксану Григорьевну. — Как же нам лучше поступить? Дело-то серьёзное…
Оксана Григорьевна в этот вечер читала ребятам «самую интересную на свете книжку» — про собаку Каштанку, о том, как Каштанка потерялась и как она потом научилась выступать в цирке. Ребята сидели вокруг печки и слушали.
Чапурной сидел в это время на площадке у запертой входной двери. В парке, куда выходили окна из комнаты «Пиковой дамы», дядя Егор большой лопатой раскидывал ещё не растаявший снег, а сам нет-нет, да поглядывал на окна. По дороге в райсовет летел, как птица, в своей чёрной крылатке Пётр Петрович.
— Я так полагаю, — сказал он, передавая председателю письмо Чапурного, — что это весьма важно…
Ещё не успела Каштанка вернуться к своему прежнему хозяину, как к детскому дому подошёл военный патруль.
Чапурной повёл солдат по лестнице на второй этаж и постучал в дверь. Открыла ему «Пиковая дама». В комнате никого, кроме неё, уже не было.
— Так, — сказал Чапурной и подошёл к окну, которое было прикрыто неплотно.
Из окна было видно, как в парке красноармейцы обыскивали высокого человека в шинели. Человек поднял руки и зло смотрел на дядю Егора.
— Чтоб ты себе ноги переломал, гадюка проклятая! — ругался дядя Егор, разглядывая простреленную лопату. — Чтоб тебя разразило! Среди детей захоронился, сволочь!
Красноармейцы увели «Пиковую даму» и царского полковника, которого она прятала.
А жизнь в детском доме шла своим чередом. Оксана Григорьевна дочитала книгу и уложила ребят спать. Варя, забыв про обиду, лежала в постели и долго ещё видела перед собой смешную рыжую собачонку — умную, как настоящий артист.
А в это время Чапурной в своей комнате заряжал одной рукой наган: оружие должно быть в порядке. Перед ним за столом сидел Пётр Петрович. Прихлёбывая чай из жестяной кружки, он говорил:
— Я, знаете, Михаил Алексеевич, бежал и не верил, что это я бегу. А теперь вот сердце покалывает…
— Пройдёт, Пётр Петрович, — утешал его Чапурной.
— Разумеется, пройдёт. Я полагаю, вы ведь не думаете, что я жалуюсь?
— Что вы! Конечно, не думаю, — ответил Чапурной. — Я вот вам горяченького, разрешите, подолью.
И Чапурной, наливая Петру Петровичу чай, думал: «Молодец старик! Если бы не он, упустили бы врага».
О событии, которое произошло в детском доме, знали только взрослые. Ребятам сказали, что «Пиковая дама» заболела и уехала. А со взрослыми у Чапурного был разговор.
— Я прошу без моего разрешения не оставлять в доме никого из посторонних. Вы понимаете, что это необходимо, — сказал Чапурной. — Надеюсь, никто не возражает?
— Я возражаю, — сказала Гертруда Антоновна.
— Почему же? — удивился Чапурной.
— Я возражаю, — повторила Гертруда Антоновна. — Как вы можете давать разрешение, когда вы не знаете постороннего человека? В детском доме не должно быть посторонних.
«Она права», — подумал Чапурной и сказал:
— Я, товарищи, промахнулся. Гертруда Антоновна правильно говорит — какое я могу дать разрешение?
— Я полагаю, — сказал Пётр Петрович, — в этом не будет необходимости.
— Кому надо знакомых проведать, пусть сами в гости идут, — сказал дядя Егор.
— Правильно, — сказал Чапурной. — На том и решили.
У Михаила Алексеевича с его помощниками установились настоящие дружеские отношения. Люди подобрались такие, которые не «служили», а жили с детьми и не считали своего времени, работали с душой.
Но, как и во всяком деле, были свои трудности. Вот, например, сегодня привезли продукты. Дядя Егор открыл большую бочку с кислой капустой:
— Будем варить щи.
Капуста ему понравилась. Немного пересоленная, но ничего, можно вымочить. Но, поглядев на замороженных птичек в серо-коричневых пёрышках, дядя Егор помрачнел.
— А это что? — спросил он.
— Как видишь… — Чапурной стал рыться в накладных, по которым получал продукты: — Рябчики.
— Рябчики? — переспросил дядя Егор. — Что с ними делать?
— Ну, это тебе лучше знать! — Чапурной решил, что лучше поскорее уйти, а то добром этот разговор не кончится.
Дядя Егор таскал продукты в кладовую. Мальчишки подошли было помочь катить бочку, но дядя Егор крикнул:
— Разойдись! — и укатил бочку сам.
Дядю Егора Чапурной называл «Основание нашей жизни». Повару приходилось сочинять обеды и ужины. Иногда неизвестно откуда в детский дом завозили гусей, масло. Но наступали времена, когда, кроме ржи или чечевицы, из которых он варил супы, делал запеканки, каши и даже кисели, ничего не было.
Искусство дяди Егора заключалось в том, что он умел приготовить и с таким восторгом подать ржаной суп, что, казалось, нет ничего вкуснее на свете.
Чапурной доверял дяде Егору и был вполне спокоен — ребят он накормит. Но, если ржаные или чечевичные дни наступали надолго, дядя Егор начинал «рассуждать». Он приходил к Чапурному, садился и молчал.
— Ну? — спрашивал Чапурной. — Что скажешь?
Дядя Егор закуривал и продолжал молчать.
Михаил Алексеевич знал, что вслед за этим последует рассуждение.
— Я так рассуждаю, — начинал дядя Егор, — что необходимо расцветить меню.
— Да чем, чем? Нет ничего на базе.
— А если пошукать?
— Да был я: нет, говорят, ничего. Может, ты сам сходишь? — предлагал Чапурной.
— Пиши, — говорил дядя Егор.
И Чапурной писал на базу записку: «Убедительно прошу для детского дома…»
Дядя Егор переворачивал вверх дном продуктовую базу и пустой не возвращался. Он брал всё, что ему попадалось: забракованную, перемешанную крупу, соль пополам с сахаром, отстой постного масла; один раз ему посчастливилось — он приволок мешок сухой малины. Вот был пир!
После походов дяди Егора на Чапурного поступала жалоба в райсовет:
«Если Чапурной будет присылать на базу повара, пусть заведует базой сам…»
Действительно, малину нужно было отправить в больницу, а не в детский дом. Это правильно, но, к сожалению, вернуть её уже было невозможно.
И вот теперь Чапурной привёз вместо обещанного и долгожданного мяса — рябчиков. Чапурной видел, что дядя Егор недоволен, но что он намерен делать с рябчиками, спрашивать не стал. Только вечером, когда дядя Егор принёс ему ключи от кладовой, он спросил:
— Ну, что будем делать завтра?
— Завтра? — ответил дядя Егор. — Будем варить щи из рябчиков.
И при этом так поглядел на Чапурного, что тот еле удержался от смеха. Сердит был Егор.
— Только ты не серчай, — сказал Михаил Алексеевич. — Помнишь, ты обещал пирог испечь?
— Какой пирог?
— Какого царь не ел.
— Ну? — Дядя Егор не понимал, куда это Чапурной клонит. — При чём здесь пирог?
— Ну, так пирога не надо.
