Мне передалась приподнятость Дженни. Я услышал незнакомый голос, повторявший вслед за верховным судьей слова присяги:
«Я, Франклин Делано Рузвельт, торжественно клянусь, что буду верой и правдой выполнять обязанности президента Соединенных Штатов; в меру своих сил и возможностей буду соблюдать защищать и отстаивать конституцию — и да поможет мне Бог!»
Дженни делала вид, что не замечает, как я взволнован, Она сидела по-мальчишечьи, верхом на стуле, сцепив пальцы обеих рук на спинке.
— Смотрите же, мистер Рузвельт, — бормотала она. — Я убедила Лонни голосовать за вас. Не подведите меня, покажите, на что вы способны.
«Это день национального очищения», — начал свою речь новый президент. Интересно, о чем сейчас думает мистер Гувер? Я слушал, не понимая всего, но вдруг будто речь зашла обо мне самом: «Единственное, чего надлежит страшиться, это самого страха, страха безликого и беспричинного».
«Нет, господин президент, вы просто не знаете всего, — думал я. — Для страха есть веские причины».
«Народ ждет действий, — продолжал Рузвельт, — действий немедленных, безотлагательных… Мы должны уподобиться хорошо обученной и дисциплинированной армии, готовой идти на жертвы ради общего блага»…
Дженни что-то записывала в тетрадь, готовя заданный на понедельник урок. Мы дослушали речь до конца, потом она выключила радио и подняла на меня глаза:
— Ну, что ты скажешь?
— Я не все понял, но то, что до меня дошло, внушает некоторые надежды. Видно, у него есть план, как помочь людям.
— Когда мы с Лонни говорим о Рузвельте, то всегда спорим. Лонни твердит: «Поживем — увидим», а я в Рузвельта очень верю. Готова поспорить, что от него всем нам будет прок.
У нее был такой забавный вид — лицо серьезное, а сама не то подросток, не то девушка; то дурнушка, то милашка.
— Так хочется ему помочь. Вырасти бы поскорей и стать министром. Я бы себя не щадила, лишь бы народу жить стало полегче. — Она с подозрением посмотрела на меня. — Ты думаешь, я дурочка, да?
— Нет, ничего такого я не думаю. Честное слово!
— Почему ухмыляешься? Кстати, впервые вижу твою улыбку.
— Я от рождения неулыбчивый.
— Точь-в-точь как Лонни. Такой же хмурый, но и его смешат мои рассуждения о политике.
— Твои ровесницы обычно заняты совсем другим.
Она кивнула.
— Знаю. Меня и в классе многие считают чокнутой.
— Наверное, другие девчонки не советуют взрослым, за кого им голосовать.
Она застенчиво улыбнулась.
— Уверен, что Лонни слушается тебя.
— Пожалуй, — согласилась она, поджав губы. — Бабушка говорит, что он у меня на поводу, но это не так. Командовать я не люблю, но мне нравится убеждать.
Тут я рассмеялся и сам удивился — давно не слышал собственного смеха. Дженни была довольна.
— Тебе, видно, получше.
— Тебе спасибо!
Она покрылась густым румянцем, но держалась просто, без кокетства. С минуту молчала, уставясь на меня, а потом сказала:
— В ту ночь, когда мы с Лонни ехали за тобой, он сказал мне, что ты ровесник покойного Дэви.
Я считал, что мне не стоит говорить на эту тему, и промолчал, но она продолжала:
— Я так любила Дэви и тетю Элен. Она была мне вместо мамы. После смерти Дэви она так и не смогла оправиться. И меня как будто меньше стала любить, да и с Лонни у них что то приключалось. Бабушка мне ничего не говорит, а у Лонни я, конечно, не спрашиваю. Не мое это дело. Но я часто вспоминаю тетю Элен, и мне ее очень-очень жаль.
Мы проговорили с ней до самого вечера. Когда случались приступы кашля, она давала мне лекарство и подкладывала дрова в печь. Дженни была младше меня на год с лишним. Иногда она казалась ровесницей Джоя, а порой рассуждала совсем как взрослая. Мы два раза сыграли в шашки, В первой партии она разбила меня в пух и прах, а во второй явно поддавалась. Потом читала мне вслух газету, ее голос вдруг стал нравиться мне. Я слушал с закрытыми глазами и незаметно задремал, а когда проснулся, она возилась у плиты, готовя ужин. Я следил за ней и сравнивал с Эмили. Конечно, Дженни совсем не красавица, но в ней было много дружелюбия и доброты. Уж не влюбился ли я?
— Дженни, ты когда-нибудь носишь серьги? — спросил я. Нет, что ты, они мне не идут! — ответила она, не повернув головы.
Ну вот, все ясно. Девушка, которую я полюблю, должна обязательно носить серьги.
Но тут я вспомнил про Джоя, и все остальные мысли и заботы отступили на задний план.
Я хоть и выздоравливал, но плохо спал по ночам: мысли о Джое причиняли мне боль. Я старался думать о других вещах, убеждал себя, что, конечно же, Лонни отыщет Джоя, что дела у нас пойдут на лад, мм найдем надежное пристанище. Я пытался строить планы на будущее, но из этого ничего не получалось. Воспоминания упорно преследовали меня, навевая тоску и одиночество. Я вспоминал Джоя и Хови на углу улиц Рэндолф и Уобаш в Чикаго. Джой пел, слегка фальшивя, а Хови играл на банджо и беспечно подмигивал Джою, у обоих был такой вод, точно они вышли погулять и пошалить перед сытным ужином, который ждет их в родительском доме. Память скакала галопом: вот Джой подмигивает мне с заднего сиденья «Кадиллака» Чарли; а вот вручает Эмили шкатулку с десятицентовиками; его горящие гневом глаза в тот последний вечер…
Когда Лонни возвращался домой, я встречал его вопрошающим взглядом; Лонни понимал меня без слов. И всякий раз грустно качал головой. Он проверил все места заключения — Джой легко мог угодить туда за бродяжничество, связался с полицейскими участками в радиусе пятидесяти миль, но пока еще не напал на след.
— Может, он доехал на попутных машинах до Чикаго и вернулся домой? — однажды высказал предположение Лонни. — Множество грузовиков идет отсюда в Чикаго. На месте Джоя каждый здравый человек поступил бы именно так, а у Джоя голова варит. Может, это и есть ответ.
Но я в такую возможность не верил. Конечно, я не мог утверждать, что Джой по-прежнему меня любит, и все-таки был убежден, что он тоже ищет меня; он бы не отправился домой, на Джоя это непохоже. Лонни, однако, настаивал на том, чтобы проверить все варианты, я дал ему наш домашний адрес, и целый вечер он корпел над письмом.
Дженни помогала мне побороть уныние, она навещала меня каждый день после школы. К трем часам я с нетерпением ждал, когда хлопнет входная дверь в соседнем доме. Сбросив школьную форму и переодевшись во что-нибудь, что было ей больше по душе, она появлялась, тоненькая, проворная, в мальчишеской одежде, с развевающимися волосами. Она вбегала в кухню, где я лежал, либо с горячими булочками, которые только что испекла бабушка, либо с крекером, намазанным арахисовым маслом.; мы ели вместе, запивая молоком или оставшимся от завтрака какао. Она приставала ко мне с расспросами, заставляла рассказывать о наших с Джоем приключениях. Ей хотелось все знать про Китти, Хови, Эдварда С. Она пододвигала стул к моей кровати, садилась на него верхом и жадно ловила каждое слово. Однажды, сидя вот так, она слушала меня и задумчиво барабанила пальцами по спинке стула. Когда я замолчал, она внезапно соскользнула со стула и уселась по-турецки на пол, так что ее лицо оказалось на одном уровне с моим.
— Джош, почему ты тогда спросил меня о серьгах?
— Не знаю, так просто, — ответил я. В своих рассказах я ни разу не упоминал Эмили.
— Неправда. Ты знал какую-то красотку, которая носила серьги, не отпирайся!
— Верно, только вы совсем разные. Она взрослая женщина, работала в балаганах в Луизиане.
— Ты ее любил, Джош?
Я ответил не сразу.
— Наверное, точно не знаю. Может, мне просто было одиноко.
Она нервно скомкала край одеяла, свисавшего с кровати, потом расправила складки и снова скомкала одеяло в кулаке.
— Мужчины, то есть мальчики, любят только хорошеньких девчонок, верно, Джош?
— Я в этом мало разбираюсь, Дженни. Но тебе не стоит беспокоиться насчет своей внешности.
Она тяжело вздохнула.
— Сегодня я примеряла серьги в мелочной лавке. Я была права — у меня в них очень глупый вид.
Она казалась совсем еще ребенком. Надо быть добрым с ней, так же, как Эмили была со мной.
— Не нужны тебе серьги, Дженни. Ты хорошая, милая — и красивая тоже. Серьги носят только взрослые женщины.
Она сильно покраснела, румянец залил не только лицо, но и шею до воротничка рубашки. Я видел, что она смутилась — это была уже не та бойкая девчушка, которая рассуждала о перевыборах, Герберте Спенсере, правительственной программе помощи беднякам. Желая ее подбодрить, я протянул ей руку. Когда наши пальцы встретилась, она поднесла мою ладонь к своей щеке. Потом Дженни вдруг выбежала из кухни и вернулась только вечером с бабушкой. Они пришли готовить ужин. Надо сознаться, ужин всегда получался лучше, когда бабушка помогала Дженни. В тот вечер все было особенно вкусно; Лонни говорил за столом больше обычного, и даже бабушка изредка улыбалась. Показав на Дженни пальцем, она сказала мне:
