Кое-кто из ребят являлся в школу до света и заваливался досыпать положенные часы под живой изгородью или у колодца. К началу уроков их, точно зайцев, выволакивали из логовищ и доставляли в класс.
Некоторые, наоборот, добирались до школы к большой перемене и были этим очень довольны:
— Нам сейчас самое время с дороги отдохнуть!
Зато мы с Иканом, а с нами и вся наша соседская детвора, никогда не опаздывали в школу. Самым точным и надежным указателем времени служила нам рашетовская братия.
Дело в том, что тот самый знакомый нам дед Гавро, обладатель зычного баса, в память о службе своей австро-венгерским жандармом, вынес массивные серебряные карманные часы. И каждое утро за полчаса до начала школьных занятий сзывал своих многочисленных внуков громкой командой:
— Сбор, ребята!
На дворе и в доме у Рашет поднималась невероятная возня и беготня. Брата Джуро извлекали из-под кровати, куда он забился подремать еще чуток, брат Ачим появлялся из сарая, брат Лазо скатывался со сливы, где он подкреплялся вместо завтрака сочными плодами, брат Проко соскакивал с жеребца, брат Перо слезал с оседланной свиньи, брат Никола бросал мотыгу, и все мчались со всех ног к дому и выстраивались шеренгой перед дедом Гавро.
— Все твои внуки тут до одной штуки! — рапортовал старший брат, Давид, — у него уже пробивались усики.
— Дай-ка я еще разок пересчитаю! — говорил старикан и принимался считать: — Один, два, три, четыре… Отлично! Все в сборе! А теперь марш в школу, пора!
И команда Рашет послушно припускалась в школу с диким завыванием:
— Ату, держи ее, бешеную-ю-ю!
Сейчас я вам объясню, что означал этот клич.
По сельскому обычаю, первый, заметивший бешеную собаку, должен был кричать во все горло: «Ату, держи ее, бешеную!» — и нестись за ней вдогонку. Заслышав этот клич, мужики тотчас же вскакивали на ноги, хватали вилы и дубины и с тем же воплем кидались преследовать пса. И грозный вопль ширился над селом:
— Ату, держи ее, бешеную!
Когда рашетовская братия впервые издала этот призывный клич, мужики подумали, что они в самом деле преследуют бешеную собаку, и, побросав дела, поспешили на подмогу. Разобравшись, однако, в обмане и увидев, что никакой собаки нет, они еще сильнее припустились за ватагой ребят, крича: «Ату, держи обманщиков!» Разогнавшись, беглецы и преследователи с налету ворвались в школу, влетели в класс, и тут началась такая кутерьма и потасовка с криками и воплями, что пересуды об этом на смолкали три месяца кряду, пока первым снегом не покрыло и не стерло унижение, выпавшее на долю обманутых, и боль наказания, понесенного обманщиками.
А призывный клич «Ату, держи ее, бешеную!» так и остался за рашетовской командой, и каждое утро, едва заслышав его, мы с Илькой вскакивали на ноги и хватались за свои торбы. Рысью догоняли мы ватагу наших братцев Рашет, при этом Иканыч так лихо гикал, изображая преследование бешеного пса, что у меня волосы вставали дыбом. Мне так и чудилось, что самая настоящая бешеная собака несется впереди нас и мы ее не можем догнать.
— Вон она, бешеная-я-я! Держи ее, соседи и кумовья! Однажды среди ночи Илька как завопит со сна:
— Ату! Вон она, бешеная! Держи ее, братцы, за хвост!
Все домашние в панике повскакали со своих кроватей. Забегали, толкаясь в темноте. Схватили в потемках меня вместо Ильки, влепили шлепка. Я взвыл не своим голосом:
— Ой-ой-ой! Это Илька бешеный, а не я!
Пока возились, зажигая лампу, Илька уже был таков — смылся через окно в кукурузник. А я все продолжал реветь, обиженный незаслуженным шлепком.
Разбуженный поутру обычным воплем братьев Рашет: «Ату, держи ее, бешеную!», я беспокойно озирался вокруг, как бы все еще опасаясь получить откуда-то со стороны непредвиденную колотушку.
Однажды расхворалась Илькина мать. Все в доме давно уже встали, а она продолжает лежать в своей постели, молчит и лишь иногда печально усмехнется.
Было как раз воскресенье, райский день для детей, потому что в этот день не надо идти в школу. Мы собрались на лужайке, играем, болтаем. С нами и мой дядька Иканыч. Бегает взапуски, прыгает, словно бы болезнь матери совершенно его не касается.
Вдруг мы точно сглазили Икету: примолк наш Илька, бросил игру, забрался под дерево в тень, в одну точку уставился и молчит.
— Что это с нашим Иканом? — дивится Ея Кляча, а Вея растолковывает нам осторожным шепотом:
— У него мама больна.
— Так он же все утро с нами бегал как ни в чем не бывало, а потом вдруг ни с того ни с сего закис? — не перестает удивляться Ея.
— Он свою маму вспомнил! — доказывала свое Вея. — Все вы, мальчишки, такие беззаботные!
Тут наш Икан сорвался с места и замелькал пятками к дому. Забился к своей маме в постель и затаился, как муха.
— Что с тобой, душенька? — беспокоится Илькина мать.
— Я тоже болеть хочу! — бормочет Икан.
— Зачем же это, душенька?
— Тебе буду помогать. Мы с тобой вместе будем болеть! — сокрушенно вздыхает Илька.
Так он и пригрелся у матери в постели, а в селе уже стали поговаривать, что Илька тоже серьезно заболел.
Соседки приходят навестить Илькину мать, приносят ей гостинцы, но больная притронется к еде и тут же ее оставляет.
— Не могу, — вздыхает женщина. — Может быть, ты покушаешь, Икета?
Илька принимает еду с таким видом, словно делает одолжение, и голосом тяжелобольного тянет:
— Попробую, мамочка, за твое здоровье.
Начинает Илька жевать словно бы через силу, а потом как приналяжет, так и подметет все подчистую.
— Врет, бессовестный, ничего он не болен, — ворчу я из своего угла, завистливо наблюдая за своим дядюшкой. — Здоровехонек он, как вол, смотри, как обгладывает куриную ножку, чтоб ему подавиться!
Стараясь обратить на себя внимание, я из своего угла строю Икану рожи, давая знаками понять, чтобы он и мне оставил немного курятины, но этот негодник делает вид, будто ничего не понимает, и хнычет:
— Мама, кто это там гримасничает в углу?
«Ну и поплатишься же ты мне за это!» — даю я себе зарок, а Илькина мать ласково успокаивает своего сыночка:
— Что же ты, мой умничек сладкий, не узнаешь своего двоюродного племянника Бранко?
— Нет, я про такого в жизни не слыхивал! — уверенно заявляет Икан. — Дай мне, мама, еще вон то куриное крылышко, попробую его поглодать.
«Ух, негодник, ну ты у меня и запоешь! Только вылези из кровати!» — клянусь я в душе, пока Илька лакомится куриным крылышком и страдальческим голосом скулит:
— Мамочка, прогони вон того из угла, который рожи корчит, я боюсь, он мне ночью приснится!
Злой, как рысь, я выскакиваю во двор и забиваюсь в траву за свинарником. И там отдаюсь мечтам о том, как я отомщу проклятому притворщику Икану.
— Ну и врежу я ему, клянусь свиноматкой, хряком, кобылой и ясным месяцем! — бубню я про себя.
И словно бы нарочно, чтобы еще больше разжечь мою зависть и гнев, в один прекрасный день к нам в дом является учительница собственной персоной. Пришла проведать своего больного ученика.
— Ну как ты, Ильец-молодец? — спрашивает учительница сердечно, а Илька глазами хлопает и блеет еле слышно:
— Хорошо-о-о-о, только мне без школы скучно. Даже аппетит пропал.
«А все эти ножки, которые ты сожрал и мне ничего не оставил! — возмущаюсь я про себя. — Чтоб тебе первая же кость поперек горла встала».
— А по друзьям своим ты соскучился? — продолжает учительница расспрашивать мнимого больного.
— Соскучился. Я каждый день по ним плачу, — не моргнув глазом врет этот негодник.
Через несколько дней Илькина мать поправилась и поднялась с постели. За ней и Илька вылез. Схватил свою школьную торбу и — куда только его хворь подевалась! — как припустится по дороге, истошно вопя:
— Ату, держи-и-и-и ее, вон она, бешеная!
В школе ребята окружили Илькана. И он стал им про свою болезнь такие сказки рассказывать, что у меня просто уши вяли. Лопаясь от зависти, я наконец не выдержал, размахнулся со всей силы торбой да как тресну Икана по башке.
Но вместо того чтобы разъяриться и поднять крик, Икан невозмутимо заявил:
— Моя голова цела, а твоя грифельная дощечка разбита!
Я раскрыл свою торбу, и правда моя грифельная доска разлетелась в куски.
После Илькиной мамы в селе заболело еще много народу. Для бабки Еки наступила жаркая рабочая пора. С утра до ночи без устали бегала она от дома к дому. Разносила лекарственные травы, варила отвары, давала советы больным. И без того уж иссушенная старостью, бабка Ека и вовсе исхудала и напоминала теперь березку, затрепанную злыми ветрами на косогоре.
— Жаль, не сумею я набрать себе сухостоя на зиму, — сетовала бабушка Ека, торопясь через село к какому-нибудь больному. — Я себе каждый год целую гору сухостоя запасаю на зиму. Бывало, осенью весь двор у меня сухостоем завален.
