— Ну-ну! Ты думаешь, они станут тебя принимать, если я расскажу о твоем поведении? — с усмешкой откликнулась Римма Васильевна.
— Я тоже расскажу, — тихо, но уже бесстрашно сказал Максим. — Я правду расскажу.
— Ты… ты хочешь сказать, что я буду говорить неправду?
Максим не отвел взгляда. Его глаза привыкли, и теперь он видел лицо вожатой. Он смотрел прямо в зрачки Риммы Васильевны.
— Конечно, — все так же тихо, но с силой произнес он. — Вы говорите неправду. Зачем? Вы просто не любите, когда с вами спорят.
— Да! — решительно сказала Римма Васильевна и снова хлопнула по столу. И пластина опять отозвалась дребезжащим звоном. — Да-да-да! Представь себе, не люблю! И никто не любит! Если каждый с такой поры начнет со взрослыми спорить, тогда хоть в петлю лезь! И в пионеры принимают не драчунов, не хулиганов, а послушных учеников!
Пусто и просторно сделалось вокруг Максима. И тихо-тихо. Словно оказался он один в громадном поле. А над полем беззвучно кружил красный самолет. И, помня слова старого летчика. Максим отчетливо сказал в этой тишине:
— Послушными овечки бывают. А за правду надо воевать.
Несколько секунд (а может быть, очень долго) Римма Васильевна сидела, словно не понимая, что случилось. Потом лицо ее вытянулось, выщипанные брови поднялись, а рот приоткрылся, будто она собиралась сказать: «Ах, вот оно что? Тогда все ясно!»
Однако ничего она не сказала. Потому что учитель физики, о котором забыли, не то гр6мко хмыкнул, не то кашлянул. Максим быстро взглянул на него. Физик по-прежнему стоял у окна и старательно смотрел на улицу. Что он там увидел?
Максим опять посмотрел на вожатую. Теперь лицо у нее было скучным и усталым.
— Убирайся, — утомленно произнесла она. — Борец за правду…
Максим круто повернулся на скользких подошвах и зашагал к двери. Он чувствовал, что после таких слов может не говорить «до свидания». Он негромко, но плотно прикрыл за собой дверь. И пошел по тихому пустому коридору.
Максим не боялся. Он понимал, что могут быть большие неприятности, но страха теперь не было. Потому что в пионеры примут. Все равно примут! Если надо, он в самом деле придет на сбор и перед всеми расскажет, как было! Разве можно, чтобы человека ни за что взяли и не приняли?
Конечно, ей спорить проще. Она вожатая, она большая. Крикнула «убирайся!», ладонью трах — и кончен разговор. А если он прав? Он же все равно прав! Справедливость победит, не надо только бояться.
Максим сердито и обиженно щурился, но шагал твердо. И решительно сжимал кулаки. Нет, он правда не боялся. Только смутная тревога слегка грызла его: словно забыл или потерял что-то.
Болтик, вот что!
Максим остановился. Он стоял всего секунду. Потом так же четко зашагал назад. Нельзя сдаваться. Если бросить болтик, это будет предательство. Болтик — как живой, он выручал Максима, а Максим выручал его. А сейчас болтик забросят куда-нибудь, и станет он валяться в мусоре, одинокий и бесполезный.
Неприятно снова оказаться перед разозленной вожатой. Ох и раскричится! Страшновато даже. Но Максим заставил себя вспомнить оркестр, и марш «Морской король» снова зазвучал в нем. Запела труба, и взметнулись блестящие тарелки. И под их звонкий удар Максим толкнул дверь.
Римма Васильевна и Физик о чем-то спорили, стоя у тумбочки с горнами. Они разом замолчали. Лицо у вожатой было обиженным, а учитель сдержанно улыбался.
А болтик лежал по-прежнему на желтом лакированном столе. Максим сделал к столу от двери пять широких шагов. Он не опускал глаз. Вожатая и учитель физики следили за ним с непонятными лицами.
— Здесь остался мой болтик, — громко сказал Максим. — Извините, но он мне нужен.
Максим накрыл болтик левой ладонью и сжал пальцы. Они ощутили привычную ребристую тяжесть. Максим повернулся и пошел. Ему не сказали ни слова. Поэтому он чуть-чуть задержался на пороге. Но так и не дождался ни вопроса, ни упрека. Тогда, не оглянувшись, он негромко сказал:
— До свидания.
В коридоре он вдруг почувствовал, что слабенько дрожат ноги. Странно даже. Ведь он не боялся. Правда не боялся! Может быть, это просто от волнения? Волнение — это не страх, это можно. Он вновь заставил шагать себя твердо, и марш «Морской король», нарастая, опять зазвенел в нем: упорная песня труб и вспышки медных тарелок.
«Все равно примут! — сжимая болтик, думал Максим.- Все равно! Все равно!»
Но снова сквозь эту решительность его уколола тревога. И еще. Сильнее.
Что такое?
А вот что: Максимкина дорога лежала мимо кабинета врача.
«А если узнают, что я наврал тогда про укол?»
Если узнают — тогда конец. Тогда не видать пионерского галстука.
Максим представил, как это будет: грозные упреки Софьи Иосифовны, усмешки ребят, довольные глаза Риммы Васильевны: «Я же говорила…» Он даже зажмурился. Даже остановился. Еще яснее постарался вообразить, как может случиться… И вдруг понял, почувствовал: ничего не будет. Он сам придумал себе эти ужасы, потому что в нем жил страх. А сейчас страха не было. А если и был, то маленький, сморщенный, забившийся в самый темный уголок. Этот страх сам боялся Максима.
Что может быть? Скорей всего, и не вспомнят, если не спохватились за два месяца. А если и спохватятся?
«Как же это получилось, Рыбкин?»
«Ну, я не знаю. Мне помнилось, что делали прививку».
«Как это «помнилось»?»
«Наверно, перепутал с прошлым годом. Я разве отказывался? Просто предупредил. Ну, делайте сейчас, пожалуйста».
Вот и все.
Однако это было не все. Максим не пошел дальше. После того, что случилось, после того, как он задушил страх и стал победителем, ему хотелось прогнать последнюю маленькую боязнь. Снять с души накипь обмана.
Он вздохнул, переступил, набираясь решимости для отчаянного признания, и дернул дверь!
Она не открылась… Она была заперта!
Будем честными до конца: Максим не огорчился. Наоборот. Но теперь совесть его была чиста, и он знал, что не станет больше врать и бояться. С облегченным сердцем выскочил он на лестницу, увидел в окне голубое небо с белым следом самолета. Вспомнил, как такой же след прошивал облака, которые стояли над рекой, над «Гнездом ласточки».
И тут догнала его новая тревога.
Таня!
Она, конечно, до сих пор презирает его. Вспоминает, усмехается, и ее серо-голубые глаза обидно щурятся.
Он был хвастун и трус! Таким она его и запомнила.
Он для себя решил спор с Транзей. А для Тани? Как она узнает? Она и сейчас думает, что Транзя ходит гордый, а у Максима заячья душа…
Максим выскочил из школы и торопливо пошел к реке.
По знакомой тропке Максим скользнул через щекочущие заросли на тайный уступ. Зорко глянул сквозь перепутанную траву: нет ли кого поблизости? Не было. Прислушался. Стояла тишина, только крошки сухой глины, срываясь вниз, шелестели среди стеблей.
Максим нырнул в щель.
Была сплошная темнота. Максим нащупал и дернул шнурок. Яркий глаз фонарика послушно вспыхнул под потолком. Все оказалось в точности так, как раньше, когда они уходили. И упавшая стрела лежала у входа. Значит, Таня не приходила. И наверно, сегодня уже не придет.
Максим присел на ящик, и сделалось ему грустно. Когда они встретятся? И встретятся ли вообще? И конечно, Таня думает: «Трус, трус…» А он уже перестал бояться! Он уже не такой, как два часа назад.
Как ей об этом сказать? Может, оставить болтик? Правильно! Она увидит и все поймет!
А если не поймет? Вдруг подумает, что подлый Витька Транзистор выследил «Гнездо ласточки» и побывал здесь? Или еще что-нибудь не то подумает?..
Написать бы письмо. А как? Нет ни карандашика, ни бумаги… А может быть, есть? Максим обвел глазами стены. Оружие, индейский убор, карта… В нише-маленькие дамы и мушкетеры замерли в неподвиж- ном танце. Рядом с ними лежат кусочки пластилина — чтобы лепить новых воинов и придворных.
А ведь в древности люди писали на глиняных табличках! Выдавливали буквы!
Максим вскочил и ощупал пластилиновые брусочки: который помягче? Все были одинаковые, жесткие. Тогда он выбрал темно-красный, немного похожий по цвету на вишневую форму. Отложив болтик, он долго разминал пластилин и шлепал им о доски ящика. Получилась лепешка.
Усевшись перед ящиком на корточки. Максим взял стрелу и провел по пластилину. Ничего, можно писать. Но что?
«Здравствуй, Таня! Ты, наверно, думаешь, что я струсил. А я просто не хотел драться, потому что послезавтра мне вступать в пионеры, а Римма Васильевна сразу скажет, что я хулиган… Но потом…»
Нет, это будет неправда. Хватит врать.
«Здравствуй, Таня. Сначала я побоялся связываться с Транзей, а когда ты ушла…»
Нет, неловко писать про это. И опять получится, что он трус. А он уже перестал быть трусом, зачем же про это вспоминать? Лучше так:
