Я улыбнулся.
Вспомнил, как дед нам про девушку писал. У которой усы оказались.
– Совершаю, – ответил я, – подвиг утром, подвиг вечером. Иногда по воскресеньям.
Прилизанный захрюкал.
– Что-то скучно у тебя, – воскликнула Мэри и спросила: – Звук имеешь?
Я пожал плечами.
– Ну, приемник, транзистор?
Я кивнул на приемник. Она вылезла из кресла, включила музыку. Стала притопывать. Потом приплясывать. Коленками задергала, заизвивалась. Захыкала:
– Хы! Хы!
Будто гимнастику делала.
– Смогишь? – спросил меня Глеб.
Я не понял.
– Ну, смогуешь? – повторил он.
– Да темный он, не видишь! – сказал прилизанный. – Переведи на древнерусский.
– Куришь, спрашиваю? – перевел Глеб.
Я взял с дедушкиного стола его сигареты. Волосатый Глеб закурил, выдыхая дым к потолку, развевая его рукой, чтоб не видно было.
Я себя чувствовал как последний дурак. Будто занесло меня в какую-то чужую компанию. Никого-то тут я не знаю. И вообще пора убираться! С удовольствием бы ушел. Но куда уйдешь из своего дома?
Глеб курил, Мэри приплясывала, подхыкивая сама себе, прилизанный сидел, задрав ногу, взявшись рукой за ботинок. Все они высказались, кроме Фиделя.
Я его хотел что-то спросить. Но Глеб сказал неожиданно:
– Ты чего, как дурачок, в галстуке ходишь? Ведь не в школе?
Я смутился. Даже пот меня прошиб. Еще подумают, что какой-нибудь выскочка, активист, даже спит в галстуке. Я стал развязывать узел и вдруг понял, что прилизанный как-то не так это сказал. Зло. Издеваясь. Я затянул галстук потуже. Как бы не так, подумал, сниму – жди. Но промолчал. Ничего не ответил. Мэри плясать перестала, внимательно посмотрела на меня. И прилизанный посмотрел. И Фидель.
– Это атавизм, – наставительно сказал Глеб. – Слыхал такое слово? Пережиток детства, понимаешь? Галстук носить – пережиток детства. Надо развиваться. Прогрессировать.
Прилизанный хрюкнул, Мэри снова заегозила. Только Фидель сидел как истукан.
Мне было противно.
Я был противен самому себе. Хотелось сказать что-нибудь этому Глебу! Может, по морде даже смазать! Но я промолчал. Что же генералы скажут? Да и дедушка. Ведь генералы его друзья.
Я сдержался, Сжал зубы. Прикрыл глаза, чтобы успокоиться. Сказал весело:
– Ребята! Пойдемте завтра к Неизвестному солдату! А то я не видел. А деду некогда.
Прилизанный снова хрюкнул. Как поросенок. Ну и смех у него. Блеснул презрительно очками. Глеб сказал:
– Чего мы там потеряли? Майорша, – сказал он Мэри, – может, ты проводишь сибирячка?
– Провожай сам, лейтенантик! – хихикнула Маня.
Я обомлел. Значит, они себя тоже так зовут? Майорша? Лейтенант? Когда генералы друг друга звали, это было смешно. А эти-то? Они тут при чем?
Но я опять промолчал.
И тогда встал Фидель.
– Ну ладно, – сказал он, – я думал, ты действительно сибиряк. А ты как и эти! Ничуть не лучше. Только переехать сюда надо. Сократить расстояние. И все будет о'кэй, как они выражаются.
Парень, блестя застежками на джинсах, пошел в прихожую, а я улыбался ему жалко. Растерянно. И в голове моей вертелся вопрос, который я хотел задать этому Фиделю. Я хотел кивнуть на того, настоящего Фиделя, и спросить:
«Ты просто так его носишь? Или из уважения?»
Из уважения! Можно было не спрашивать.
Я повернулся к остальным. Глеб все курил, Манька плясала, прилизанный очкарик держался за ногу.
– Вечно этот зануда полковник настроение испортит! – сказал очкастый.
И я подумал опять: мокрый он или просто такая прическа?
– Ну-ка, генералы, – сказал я тихо, – проваливайте отсюда!
Странно: они ушли мирно, без скандала. Видно, боялись настоящих генералов. Я остался один. И до того мне стало тошно, что ничего не хотелось видеть. Я выключил свет. Задумался.
Я не знаю, сколько просидел, думая про этих внуков и про себя. Надо же! Я ведь тоже генеральством гордился. Считал, что лучше других. Выходит, я тогда на этих походил. Может, только одеждой и отличался.
Щелкнул выключатель.
Дед и его друзья стояли вокруг меня. В орденах. В парадных мундирах.
– Ну как, – спросил генерал-майор, – встреча на высшем уровне прошла успешно?
– Успешно, – соврал я. И криво улыбнулся. Вечер неискренних улыбок, ничего себе!
Самолет летит над облаками. Над бесконечной белой равниной. Будто не летит, а медленно ползет по снежному полю.
Я пристально смотрю в иллюминатор. Мне кажется, что пустыня совсем не безлюдная. Что кто-нибудь вдруг покажется на горизонте и станет махать нам рукой.
И верно! Из белой пены, как из морской пучины, вдруг медленно выплывает треугольная птица. Нос вытянут в длинное жало, а хвост отброшен далеко назад.
Самолет взмывает над облаками и уходит куда-то ввысь. Почти отвесно. И сзади остается полоса. Как королевский шлейф.
– Перехватчик! – говорит мне дед. – Перехватывает вражеские самолеты. Сверхзвуковой.
Точно. Летающий треугольник давно исчез, а до нас еще только долетел его звук.
– Как думаешь? – спрашиваю я дедушку. – Каким мне офицером стать? Артиллерийским? Пехотным? А может, летным? Или морским?
Дед смеется.
– Выбор большой, – говорит он, – дело за тобой.
Если бы за мной был выбор, я бы начал с сегодняшнего. С того, что утром видел.
Это было замечательное событие.
Дед вдруг переменил свои планы. Исключительно из-за меня. Я сперва не хотел его расстраивать. Про вчерашнее говорить. Но потом решил: рассказать надо. Обязательно. Он же мой дед. Мой друг. Мой генерал.
Дед выслушал меня, задумался. Потом сказал, что планы свои меняет и туда, куда собирался, не поедет, а пойдет со мной. К Неизвестному солдату.
У могилы солдата пылал Вечный огонь.
Дождь идет, а огонь горит.
Снег валит, а огонь не гаснет.
Мы постояли у каменной звезды, в которой вечное пламя сияет. Дед честь солдату отдал. Я – пионерский салют.
Жил человек. Имя у него было. Мать. Может, жена была, дети. А потом погиб. Так погиб, что никто об этом не узнал. Но он не пропал. Он стал Неизвестным солдатом. Его, может, ждут до сих пор. Думают о нем. Вспоминают. Зовут про себя по имени. А он без имени. Потому что имя ему уже не нужно. Он – для всех. Неизвестный солдат.
Я смотрел, как подходят к могиле женщины. Молодые. Старухи. Пионеры. Как кладут цветы на красный мрамор. Как стоят, задумавшись глубоко. К кому пришли они? К Неизвестному? Нет, к известному. К сыну своему. К отцу. Или к деду.
Я беру за рукав деда. Заглядываю ему в лицо. Как хорошо, что мой дед жив и его не убили фашисты. Как хорошо, что он со мной стоит… И я его за рукав взять могу… Дед сказал тогда очень правильно! Жалко, что так получилось! Жалко, что я его не видел так долго и совсем не знал!
Я прижимаюсь к дедову рукаву. Он обнимает меня. Мы идем медленно к Красной площади.
Мавзолей закрыт, но рядом толпится народ. Мы подходим поближе. Разглядываем голубые елочки. Блестящие стены. Лица солдат.
И вдруг я вздрагиваю. Протираю глаза. Не может быть!
Я дергаю деда за руку, шепчу ему:
– Гляди! Это же Борис Егоров! Наш вожатый.
– Откуда он тут взялся? – пожимает плечами дед.
Действительно, откуда? Конечно, он солдат, в армии теперь служит – танкистом или, может, моряком. Но тут? Тут Мавзолей – шутка ли?
Я снова глаза тру. Может, показалось? Конечно, показалось! Откуда тут Егорову взяться! Но все-таки кричу:
– Егоров! – и машу рукой.
Солдат стоит недвижно. Как неживой. И плечи у него, кажется, застыли. Дедушка смеется:
– Ты что? Думаешь, он откликнется?
Слышатся шаги. Грохочут по асфальту. Люди у Мавзолея оживляются. Я вижу, как печатают шаг трое военных. Идут медленно, торжественно. Взмахивают руками в белых перчатках. Винтовки у плеча. Подходят к дверям. Часы на башне со звездой отсчитывают удары. Солдаты меняются. Щелкают прикладами. Новые остаются, те, что стояли, уходят. Смена караула.
Опять грохают шаги. Я бегу за солдатами. Жадно запоминаю каждое их движение. И еще меня подмывает: крикнуть опять солдату. Позвать его. Может, это Егоров?
Но солдаты смотрят перед собой. Никого не видят. Скрываются в воротах.
Мы идем с дедушкой по Красной площади. Смотрим на собор Василия Блаженного. Разглядываем Лобное место.
– Мы с твоей бабушкой, – говорит дед, – тогда тоже сюда пришли.
– Когда тогда? – спрашиваю я.
– Когда познакомились, – улыбнулся он. – В Кремле. Хотя познакомились мы, конечно, раньше.
И он рассказал про бабушку.
История первая. Про бабушку
Это было в Испании. Давным-давно. Когда не родился еще папа. А мама не родилась и подавно. И дедушка не думал, что когда-нибудь он будет дедушкой. Потому что он не помнил себя. Так ему приказали в Москве.
– Вас зовут теперь Хосе. И вы испанец. Вот и все.
Дедушка кивнул. Хосе ведь звучит одинаково – что по-русски, что по-испански. А других испанских слов он не знал и говорить по-испански не собирался. Ведь его артиллеристы были такие же испанцы, как дедушка. По-русски понимали прекрасно. Только все они были черные. Старались подбирать по цвету волос. Чтобы походили все-таки на испанцев. И вот они оказались в Испании. И стреляли из старых испанских орудий, совсем непохожих на русские. Стреляли и чертыхались по-русски, потому что орудия стреляли совсем не по-русски – часто мазали. Но все-таки приспособились. Лупили врагов. А враги наступали, убивали всех подряд, мужчин и женщин. Не жалели старух и стариков. И тогда республиканцы попросили спасти испанских детей. Потому что боялись за них. Что будет с ребятами, если погибнут их родители? Умрут тоже. От нищеты, от голода.
