– Что еще?
– Свяжите мне руки и выньте саблю. Уж коль я арестован, то хочу, чтобы все было по первому классу.
Я был далек от того, чтобы разделять веселость художника, и находил, что было бы лучше, если бы он молчал. Слова жандарма: «…а этот… там узнают, кто он…» – до сих пор отдавались в моих ушах. Конечно, меня ищут, а теперь найдут и отошлют к дяде.
Люсьен Ардель шел по дороге впереди жандарма и пел. Жандарм шел за ним на расстоянии четырех или пяти шагов, а я – за жандармом. Неподалеку от деревни находился лес, через который мы должны были пройти: дорога была прямая, и никого не было видно вокруг.
Едва мы прошли несколько шагов по лесу, как я уже решил свою участь. Я предпочитал отдаться на волю всяких случайностей, чем быть узнанным и отправленным к дяде в Доль. К счастью, саквояж не был привязан на моей спине, я нес его в руках. Я замедлил шаги и, бросив саквояж, одним прыжком перескочил канаву; жандарм обернулся на шум, но я уже был в лесу.
– Остановитесь! – кричал он мне.
– Не бойся, – кричал Люсьен Ардель, – мы еще посмеемся немного.
Я не мог ничего ему ответить, только крикнул: «Дядя!.. Спасибо!.. Прощайте!..»
Я бросился бежать через лес. Преследовали меня или нет, не знаю, – я бежал, не оборачиваясь. Я чувствовал, как меня били по лицу ветки деревьев, шипы царапали руки и рвали на мне одежду, но я летел без оглядки, как сумасшедший. Вдруг почва исчезла под моими ногами, я покатился в яму и очутился на дне оврага в чаще терновника, откуда не было видно даже неба.
Инстинкт дикого зверя, загнанного собаками, заговорил во мне: я притаился, не дышал и прислушивался. Ничего не было слышно, кроме крика испуганных птиц, разлетевшихся при моем падении. Песок, задетый моими ботинками, медленно бежал вниз по откосу, как в громадных песочных часах.
Пролежав несколько минут и убедившись, что меня никто не преследует, я погрузился в размышления о своем положении.
Я думал так: если мэр задержит Люсьена Арделя и жандарм предупредит других жандармов, меня будут искать. Если я не хочу, чтобы меня задержали и вернули к дяде, я должен немедленно уйти отсюда. Мысль о том, что художник может поладить с мэром, что его освободят и мы сможем продолжать наше путешествие до Гавра, как было условлено раньше, мне в голову не приходила. Я был в таком возбужденном состоянии, когда в голову приходят лишь самые невероятные предположения. Чтобы не возвращаться в Доль под конвоем жандармов, я готов был пройти огонь и воду. Я мысленно просил прощения у художника за то, что покидаю его. Но разве и он не был в этом виноват? Ведь это из-за его глупых насмешек над жандармом мы были вынуждены расстаться.
Глава IX
Потери и утраты
Два часа спустя я был уже около Сурдеваля, но, боясь быть замеченным, не решился пройти через него, а обошел его стороной, чтобы выйти на дорогу в Вир.
Движение несколько успокоило меня. Передо мной встал вопрос: как я дойду до Гонфлера? У меня не было теперь ни котелка, ни узелка с бельем и принадлежностями туалета – все это осталось в Мартене. Положение мое было не лучше, чем в первый день бегства. Я еще не проголодался, потому что хорошо позавтракал, но голод не замедлит дать знать о себе, и как мне с ним сладить, я пока не знал. Мне было невесело, и жаль моего художника.
Прибавьте к этому, что мне везде мерещились жандармы: всякие шляпы или фуражки, встречавшиеся мне по дороге, превращались в моем неспокойном воображении в жандармское кепи. Я не прошел и трех лье, но уже больше десяти раз покидал большую дорогу, чтобы спрятаться то в хлевах на обочине дороги, то под кустом во рву. Прыгая в один из рвов, я услышал, что у меня в кармане что-то зазвенело, точно там были деньги. Я пошарил по карманам, и действительно, там оказались деньги – шесть су; потом нашлись еще две монеты по сорок су. Накануне я покупал художнику табак, и это была сдача с пяти франков. Должен ли я их сохранить? Но как я их ему отдам? Я дал себе слово возвратить ему их впоследствии при первой же возможности.
Большое богатство, однако, не вскружило мне голову. После некоторого размышления я решил так: я всю дорогу иду пешком, спать буду в поле или в лесу, но не буду слишком экономить на еде и не буду отказывать себе в самом необходимом.
Еще до наступления вечера я прошел через Вир, но спутал улицы, и вместо того, чтобы свернуть на Виллер-Бокаж, я пошел на Кондэ-сюр-Нуаро, и только придя в Шендолэ, заметил свою ошибку. Я хорошо изучил карту и помнил, что через Гаркур я мог бы попасть в Канн. И потому меня не слишком огорчил такой крюк. Я улегся спать под стогом рапса. В двухстах или трехстах шагах от моего убежища посреди загородки для овец стоял пастуший шалаш, откуда ветер доносил до меня приторный, теплый запах жилья, и я не чувствовал себя одиноким в этой громадной лесистой долине. Мне нравился даже лай собак, привязанных у изгороди, время от времени лаявшихся в мою сторону.
Люсьен Ардель удивлялся и считал чудом, что я во время своего путешествия не залихорадил от утренних холодов. В то утро под рапсом я проснулся, дрожа от холода. Я встал. Рассвет едва занимался, верхушки деревьев побелели. На востоке начал желтеть горизонт. Звезды тускло светили на бледной небесной лазури. Позади меня небо оставалось еще темным сводом. Серый пар громадной толстой змеей стлался по долине. Дорожная пыль скатывалась шариками, как после мелкого дождя. Под ветками кустарников ранние птицы топорщили перышки и цвиркали, купаясь в росе.
За два дня моего путешествия не случилось ничего особенного. Понятно, что я не шел беспрерывно с утра до вечера: в полдень, когда было особенно жарко, я отыскивал себе удобное местечко и спал несколько часов.
На третий день после Гаркура я остановился в большом лесу. Хотя было еще утро, но уже стояла удушливая жара. Я не мог дождаться полдня, чтобы прилечь и уснуть. Никогда еще не было так жарко: раскаленная почва жгла подошвы ног сквозь ботинки. Я углубился в лес, надеясь найти хоть немного свежести, но все было напрасно. В самой чаще было так же душно, как и на дороге. Воздух был раскален, не было слышно ни шелеста листьев, ни пения птиц. Повсюду стояла ватная тишина, как в сказке «Спящая красавица», когда фея прошла по лесу и коснулась своей волшебной палочкой неба, животных и растений. Только одни насекомые нарушали всеобщий тягостный покой: они беззвучно копошились в траве. А в лучах солнца, которые проскальзывали косо между деревьями, с глухим гудением кружился рой мошек, точно сильный жар придавал им жизни.
Едва я опустился под дерево, как тотчас уснул, положив голову на руку. Проснулся я от сильного укуса в шею – это оказался большой рыжий муравей. Тут я почувствовал, что меня кусают и за ноги, и за грудь, и по всему телу. Я живо разделся и стал стряхивать с себя муравьев. Я стряхнул их всех, но легче мне не стало. Они, как москиты, кусая, оставляют в ранке яд, и потому по всему телу чувствовался мучительный зуд, и чем больше я расчесывал кожу, тем сильнее становился зуд. Я исцарапал себя до крови.
Если вы когда-нибудь видели, как перед грозой на лугу рои насекомых нападают на овец, и те, несчастные, бегают, мечутся из стороны в сторону, катаются по земле, трутся о терновник, вы можете понять, в каком состоянии я был, когда меня искусали муравьи. Я думал, что мне будет легче, если я выйду из лесу. Дорога казалась бесконечной. Лес точно растягивался передо мной, жара все усиливалась, как в раскочегаренной печи. Наконец в стороне я заметил речонку, которая змейкой вилась между деревьев. Мгновенно добежал я до нее, в секунду разделся и бросился в воду.
Место было свежее, зеленое, какие попадаются на каждом шагу в Нормандии. Вода, сдерживаемая плотиной мельницы, шум колес которой был слышен отсюда, текла медленно среди тонкой травы, которая плавно извивалась в такт течению. Вода была так чиста и прозрачна, что можно было видеть желтое песчаное дно и покрытые мхом камни. На крутом берегу росли желтый девясил и трепещущие осины. В тени густых деревьев копошились и жужжали насекомые. На воде между листьями кувшинника и кресса бегали пауки, а в цветах аконита, ириса и таволги трепетали голубые мушки и стрекозы с прозрачными крылышками. Испуганные шумом, когда я бросился в воду, дикие голуби сначала отлетели на осину, а потом скоро вернулись к берегу, где, погружая голову в воду, воркуя, обмывали свои растопыренные перышки. Боязливые мартыны-рыболовы летали в отдалении, и когда они прорезывали лучи солнца, их лазурные перья ослепительно сверкали.
